Светлана Алексиевич: Свобода не может родиться из слова "свобода"

Светлана Алексиевич, лауреат Нобелевской премии 2015 года, создала особый жанр человеческих голосов и исповедей. Ее документальная проза переведена на 53 языка и посвящена проблемам постсоветского пространства.

6 апреля в рамках проекта Kyiv International Lectures Series состоялась лекция на тему "Книга как памятник страданиям и отваге", во время которой писательница рассказала о поисках новой формы в литературе, природе времени и его влиянии на человека, роли женщины и проживании маленькими людьми большой истории.

Мы все стали бояться будущего. Раньше оно было светлое и нам обещали, что мы будем жить в прекрасном мире. После Чернобыля появилось неверие в науку, в то, что будущее будет счастливым. Мои книги выходят во всем мире и я замечаю это настроение повсюду — по разговорам и вопросам.

Люди хотят, чтобы настоящее длилось вечно, чтобы не было так много беженцев, а ведь их будет еще больше — появятся экологические беженцы, например. Мы все соседи по времени и зависим друг от друга.

Мир стремительно меняется, но как за этим успеть? Литература должна искать новые формы. Для своих книг я не беру великих героев. Я слушаю маленького человека, того, кто исчезает бесследно в темноте времени.

Так родилась идея, чтобы историю Красной империи рассказали люди, которые сами убивали и умирали. Почему ради идеи можно убить человека? Раздумывая обо всем этом, я искала новую литературную форму.

Светлана Алексиевич: "Для своих книг я не беру великих героев. Я слушаю маленького человека". Фото: meduza.io

Вы знаете, книгу сложно написать. Если серьезно работать в литературе, книга должна быть впереди массового сознания и всегда немного обгонять время.

Если Флобер говорил, что он — человек-перо, то я — человек-ухо. У меня всегда с собой диктофон. Я собираю не просто маленькие истории, а образ времени.

Были мы вот такие люди и вот так жили — варварски убивали друг друга, страдали, любили, у нас тоже были дети... Вот пусть это останется, но самое главное — идеи не могут быть безответственными, идеи тоже должны нести ответственность.

Всю жизнь надо накапливать количество антенн. Всю жизнь вы должны стараться как можно больше схватить. Цензура сегодня не мешает работать, единственная цензура — это я сама, то есть то, насколько я сама понимаю мир. Может быть, я чего-то не понимаю, чего-то не знаю.

Сейчас я работаю над книгой о любви — собираю рассказы мужчин и женщин, и у меня проблемы с пониманием мужчин. Я, видимо, о многих вещах не догадываюсь их спросить. Я чувствую, что их рассказы не такие сильные, как женские. Значит, у меня нет совпадения с этим миром.

Моя последняя, седьмая, книга будет о старости. Со старыми людьми мне тоже трудно разговаривать. Они еще в другой грани жизни, и я тоже не до конца догадываюсь, о чем их можно спросить. Не потому, что я не могу войти в эту шкуру. Я все равно в нее не перейду. Но все-таки как интеллектуал я должна найти ход.

Я считаю себя интеллектуалом XXI века. Но глядя на то, как легко развязываются войны, как легко люди убивают друг друга, я задаюсь вопросом: XXI ли это век? Как быстро слетает с человека налет культуры, как легко он превращается в зверя...

Лекция Светаланы Алексиевич "Книга как памятник страданию и отваге" состоялась 6 апреля в Киевском национальном университете имени Т. Шевченко. Фото: Volodymyr Bugrov

Я поехала в Афганистан, когда писала книгу "Цинковые мальчики". Там ко мне приставили полковника, чтобы я лишнего не услышала и чтобы меня не убили за любопытство. Однажды он предложил мне посмотреть на оружие, которое захватили у моджахедов.

Я была потрясена, какое красивое это оружие. Это отвратило меня больше всего — ну почему же оно еще и красивое?!

Через два дня полковник спросил, не хочу ли я посмотреть на то, что остается от человека, который наступил на мину, которая мне так понравилась. Я колебалась, но решила идти до конца и поехала с ним. Я упала в обморок. Это страшно.

Я представила, что где-то в селах, какие-то бабы ждут писем от этих детей. А тут это все размазано по этому песку чужому. Я смотрела, как ребята буквально ложками сгребали что-то и укладывали в цинковые гробы, чтобы, как они говорили, хотя бы ДНК родителям послать…

После этого надо вернутся домой, переписать с диктофона разговоры и сделать из этого искусство. Это ужасная работа, но, знаете, это моя работа, мой выбор в жизни. С одной стороны, ты не можешь как хирург разрезать живот или сердце и плакать над этим. Но, конечно, силы человека не бесконечны.

Украинский перевод книги Светланы Алексиевич "Цинковые мальчики" выйдет в апереле в издательстве Vivat

Я пишу одну книгу очень долго, по 7‒10 лет. Сначала я собираю материал, стараюсь, чтобы там было пересечение очень многих точек зрения: женщин, мужчин, старых, молодых, образованных, необразованных. Жизнь же принадлежит всем. Все это надо собрать в пучок.

Где-то посередине работы, когда заканчивается время накопления и хаоса, вдруг возникают такие магнитные, осевые линии. С одной стороны, это чужие рассказы, а, с другой — я придала всему этому форму и осуществила выбор.

Мы же не говорим чисто, очень много в речи лишнего, неглавного. Нельзя взять весь метафизический мусор жизни, просто навалить в книгу и утверждать, что это великая правда. Ее можно добиться, когда вы даете фокус, когда пересекается очень много разных мнений. Как у Достоевского: каждый должен кричать свою правду.

У меня правы не только либералы, но и коммунисты, палачи и их жертвы — каждый кричит свое. Но я как художник должна создать температуру боли (потому что страдания — это тоже форма передачи информации), когда появляется эффект доверия и у меня как автора, и у читателя.

[L]В жанре, в котором я работаю, очень важно застать человека в минуты потрясения. Даже о Чернобыле в первые месяцы люди говорили не так, как сейчас. Человек даже в аду приучается жить, все становится обыденным.

Иногда мне говорят, что в моих книгах люди разговаривают очень красиво. На самом деле так происходит, когда ты возле смерти или когда в любви.

Это два состояния, когда человек как бы поднимается на цыпочки, он выше мира обычного и говорит действительно потрясающие вещи. Особенно если не ставить типичных журналистских вопросов. Когда не интервью, а разговор, тогда удается содрать эту банальность с рассказа о себе и своей жизни.

Светлана Алексиевич: "Человек даже в аду приучается жить, все становится обыденным". Фото: tvc.ru

В литературе должен быть мир, комплекс мировоззренческих идей и я их высказала в своих пяти книгах. Просто множить тексты и жить на том, что ты уже сделал, нет смысла. Я стараюсь, чтобы в новой книге я не повторяла саму себя. Я же не пишу ради денег или чего-то такого. Я пишу, чтобы понять, понять для себя прежде всего.

Смысл моего цикла был в том, что коммунист не умер, как нам романтично казалось в 1990-е годы. Мы ходили по площадям, кричали: "Свобода! Свобода!". Но свобода не может родиться из слова "свобода".

Построить справедливое общество — в этой идее ведь много такого манкого, чистого, светлого. Об этом люди мечтали, когда еще в шкурах ходили, не говоря уже о Древней Греции, Платоне, Томасе Море… В русской ментальности из-за обостренного чувства справедливости они приняли на веру эту идею и попытались сделать справедливый мир.

Великая утопия — это достаточно безответственная идея. Никто уже давно не читает того же Плеханова, хотя он предупреждал Ленина: в феодальной стране вы прольете реки крови. Никакого социализма не будет. Вы возьмете власть, а потом будете едва ее удерживать.

Когда читаешь письма молодых Инессы Арманд, Александры Коллонтай, Дзержинского (еще не того страшного героя революции) — это потрясающие молодые письма, особое желание служить людям. И такая кровь потом...

Беларусь, которой мы можем гордиться, — за границей. Подрастает новое поколение, оно выходит на площадь, его тут же выбрасывают из институтов и университетов, — и оно оказывается за границей. Мы опять ждем, когда подрастет новая генерация, но происходит тоже самое.

Я объясню, почему я так мало писала о Беларуси. Я писала об утопии, которая говорит на русском языке, которая создала огромную лабораторию, где был выведен уникальный тип — красный человек, советский человек. Национальные черты проступили сейчас, когда мы разделились и стали жить отдельно. В той лаборатории делалось все, чтобы они нивелировались.

Светлана Алексиевич: "Я стараюсь, чтобы в новой книге я не повторяла саму себя". Фото: culture.pl

К сожалению, идеи формируют людей, человеческий типаж, их лица. Это заметно по старым фотографиям. В 1930-е годы были одни лица, в 1990-е — другие, сейчас еще иные. Человек — такое существо, которое поддается этой нивелировке.

Баррикада — опасное место для художника, там портится слух и зрение. Ты не видишь живого человека, разноцветного, ты видишь только мишень. Искусство в каком-то смысле безнравственно.

Палач и жертва имеют одинаковое право на то, чтобы их описали, поскольку они все люди. Вопрос искусства: почему они такие? Чтобы написать, почему они такие, все это надо рассмотреть. Я поняла, что мне нужно уехать из Беларуси, чтобы вернуть себе нормальное зрение.

Чернобыль заставил меня немного иначе посмотреть на все эти вещи. Когда я ездила и писала о нем книгу, у меня появилось понимание, что все может исчезнуть. Было ощущение, что я уже ни белоруска, ни украинка, ни немка, а что я — представитель биовида, живое существо, которое может исчезнуть. Там появляется действительно чувство родства со всем живым.

Я помню, как присутствовала в Академии наук на обсуждении эвакуации. Встал ученый и сказал совершенно философскую вещь: людей мы эвакуируем и незараженный скот тоже, но мы оставим домашних животных. Кто за это ответственен? Кто также скажет птицам и всем остальным?

Я хотела передать в книге эту потрясенность, когда культуры, которой мы владеем, не достаточно, чтобы объяснить то, что происходило.

Украинское издаение "Чернобыльской молитвы" в переводе Оксаны Забужко вышло в феврале в издательстве "Комора"

Я всегда повторяю мысль, что надо убивать идеи, а не людей. Прошло то время, когда надо было убивать людей. Мне самой как человеку ближе гандизм, пацифизм. Это мой взгляд. Но иногда приходится жить, как вам, в обстоятельствах, которые вам предложил великий сосед, и вы тут уже ничего не можете сделать.

Думаю, нужны усилия всего мира, чтобы спасти Украину. Политики должны говорить, а не орудия. Но у ни у кого нет гарантии, что мир будет таким красивым, как хотелось бы. Мы пока не живем в XXI веке, а где-то там все еще.