"А где, ребята, у вас спектакли про Майдан?". Интервью с белорусским режиссером, создавшим спектакль об Олеге Сенцове

6 и 7 ноября в Киеве впервые покажут спектакль Burning Doors подпольного "Белорусского свободного театра", который по всему миру рассказывает о том, как российские власти борются с людьми искусства.

Постановка состоит из трех частей.

В первой говорится о давлении на личность художника, она представлена историей участницы Pussy Riot Марии Алехиной.

Во второй – о давлении на творчество, примером послужили перформансы россиянина Петра Павленского.

В третьей, посвященной украинскому режиссеру Олегу Сенцову, – о давлении на тело художника.

В интервью "Украинская правда. Жизнь" режиссер Николай Халезин, который в 2011 году получил политическое убежище в Великобритании, рассказал, ради чего в спектакле актеры издеваются друг над другом и почему он не винит себя в их травмах.

Николай Халезин, режиссер "Белорусского свободного театра".  Фото facebook/nikolai.khalezin

– Спектаклю Burning Doors уже два года. Он непосредственно касается Украины и украинца Олега Сенцова. Почему постановка доехала к нам только сейчас?

– Я бы даже немножко по-другому ставил вопрос – почему "Свободный театр" приезжает к вам только сейчас, хотя выступал уже на пяти континентах, больше чем в 40 странах, и находится совсем рядом…

Мы просто едем туда, куда зовут. Украина не звала. Я рад, что это наконец-то случится.

– Насколько дорого обходятся гастроли спектакля?

– Дорого. Это исчисляется десятками тысяч евро. Это большая линейка затрат.

Когда мы играли в Австралии, декорации для сета из пяти спектаклей строились там – везти их из Лондона было бы безумно дорого.

А сюда мы везем, потому что есть самые разные варианты скидок, – в Украине зарплаты меньше.

В нашей команде белорусские актеры и стейдж менеджеры, но весь технический персонал – это британцы. Есть определенный уровень зарплат. Нужно оплачивать их работу плюс суточные, переезд и проживание.

Андрей Хливнюк, Николай Халезин, Наталья Коляда и Стивен Долдри.  Фото facebook/nikolai.khalezin

– С какими трудностями сталкивались во время организации выступления в Украине?

– Не сталкивались вообще с проблемами. Разве что были трудности в технических вопросах, все-таки Украина – не самая прогрессивная с точки зрения технологического обеспечения.

Тихо радуюсь за Украину и вижу, как она меняется, и меняются люди.

– Что именно вы заметили?

– Много чего.

Мы ездим и работаем по всему миру, нам есть с чем сравнивать, в том числе и подготовку кадров, и технические возможности, и тенденции, которые происходят в стране.

Могу сказать, что сегодня Украина в Восточной Европе – номер один по развитию современной музыки и кулинарии.

– А с театром что?

– Что касается театра, Украина – страна перманентно упускаемых возможностей. У нее есть очень хорошая актерская база, есть с кем работать и легко набрать каст на хороший спектакль, в том числе который мог бы годиться для мирового проката. Но есть косность мышления и некая абсурдная украиноцентричность.

Украинский театр не интегрирован ни в европейский, ни тем более в мировой контекст.

Когда я спрашиваю где-нибудь в Америке или в Австралии "Что вы знаете об украинском театре?", никто ничего не знает.

При этом все открыты и для копродукционной деятельности, и для проката, если возникнет толковый продукт.

Но как-то украинцы сами не идут, сами не хотят пользоваться возможностями, которые есть.

Отчасти это связано с достаточно странной ситуацией с социальными высказываниями внутри страны.

Если солдат уходит на войну в Англии, уезжает в Ирак и в Афганистан, то моментально выходит целый ряд спектаклей и постановок на эту проблематику. Причем во всем спектре – от того, как человек туда едет и с какими мыслями, и до того, как он возвращается с посттравматическим синдромом.

Дело в том, что взгляд через искусство на какую-то из проблем – это сегмент общественной дискуссии, его не может не быть, он не может существовать только в прессе и не перебрасываться в сферу искусства. И во всем мире в прогрессивных странах это совершенно всем очевидно.

Когда мы приезжали на первый украинский шоукейс, я спросил: "А где, ребята, у вас спектакли про Майдан, про войну, про то, что происходит сегодня в стране?".

Они сказали: "Если сегодня мы это поставим, это будет считаться спекуляцией".

Я сказал: "Тогда вам конечно в Европе делать нечего".

Потому что смотреть про шведского короля Эрика XIV в украинском исполнении неинтересно вообще, это даже звучит странно. А о своем вы не говорите, считаете конъюнктурой.

Этим Украина отличается от цивилизованных театральных стран.

– История Сенцова в российской тюрьме еще не закончилась. Разве события, которые будут происходить с ним дальше, не повлияют на восприятие вашего спектакля, не будет ли он зависеть от последних новостей?

– Нет, спектакль не изменится.

Дело в том, что у каждого события есть свои фазы развития. Никто ничего не потерял от того, что мы сделали спектакль, не зная, что случится с Олегом – убьют его там или он выйдет на свободу.

Burning Doors вошел в топ-3 лучших американских спектаклей по версии The New York Times. Кому от этого плохо? Это и для Олега полезно, и для Украины, и для нас.

Если у тебя плохой спектакль, ты прогоришь. Нельзя смешивать. Нужно понимать не только, о чем ты говоришь, но и как ты говоришь. Качественный продукт востребован.

– Почему в третьей части спектакля, где речь идет об Олеге Сенцове, не звучит ни одного слова?

– Потому что мы решили использовать такой язык театра, который 99,9% театров не используют.

Это язык театра, граничащий с цирком и со спортом высоких достижений: актеры в буквальном смысле доходят до предела своих физических возможностей.

Вся мировая критика писала, что это самое мощное высказывание по Сенцову. Мы понимаем, что с ним происходит, не через слова, а через действия.

Там есть одна сцена, которая создана вопреки законам режиссуры. Она длится 6,5 минут: один актер проявляет акт насилия относительно другого актера, и в конце вымотан сам. Эта сцена в любом театре длилась бы максимум 1-1,5 минуты, поскольку канон режиссуры так задает. Потом бы актер сыграл, что он устал, и на этом всё.

Но у нас актер реально устает, и зритель это видит и чувствует. Все 6,5 минут он смотрит на сцену, не отрываясь, хотя, по сути, там происходит одно и то же.

Или, например, когда партнер топит в ванне Машу Алехину, она находится под водой ровно столько, сколько в состоянии выдержать.

Когда партнер топит в ванне Машу Алехину, она находится под водой ровно столько, сколько в состоянии выдержать. Фото facebook/belarusfreetheatre

– Как вы проговариваете с актерами моменты, когда стоит остановиться?

– С некоторыми актерами мы работаем вместе по 10-14 лет, и я знаю, что они могут пойти ещё дальше. Но в какой-то момент нас начали преследовать травмы, и я понял, что мы должны остановиться и сделать полшага назад, чтобы это все не закончилось печально.

У одного актера было очень серьезное рассечение века, был сильный ушиб: в спектакле есть сцена, где актеры на резиновых жгутах выбегают навстречу зрителям, и их затягивает обратно за кулисы, но один из жгутов оборвался, и актер серьезно разбил спину.

Были такие сложные моменты, когда стало понятно, что мы не путешественники-исследователи, мы все-таки люди театральные, и нужно в первую очередь думать о безопасности, а уже во вторую – о своих творческих амбициях.

Тем не менее четыре фрагмента, где актеры доходят до самого предела, остались.

– Что вы вообще чувствуете, когда актеры получают серьезные травмы? Вините себя?

– Нет, я себя не виню. Я понимаю, что это наша работа. Но мне мерзко на душе, меня всего крутит, очень переживаю за них.

По безопасности в Burning Doors нас консультировала женщина, которая работает консультантом по безопасности в Cirque Du Soleil. Потому что здесь все возможные перестраховки необходимы.

– Существует известная история о задержании в 2007 году зрителей на спектакле "Белорусского свободного театра". Какой была ваша реакция? Должен ли режиссер чувствовать ответственность за публику и актеров?

– Тогда задержали 70 человек, но я понимал, что это было показательное выступление; понимал, что всех отпустят, и в худшем случае сядут руководители.

В итоге 15 суток получил один зритель, которого раннее разыскивали за участие в какой-то акции, остальных отпустили через 3 часа.

Я не сторонник того, что режиссер – это Бог.

Это очень советский подход, когда считают, что режиссер – человек, который знает ответы на все вопросы, всё умеет и за всё отвечает. Это не так.

Николай Халезин: "Я не сторонник того, что режиссер – это Бог". Фото facebook/nikolai.khalezin

Режиссер – это просто одна из театральных профессий. Над спектаклем работает огромное количество людей, а не один режиссер.

У меня ответственности за зрителя нет. Хотя я за него переживаю.

Дело в том, что с 2006 года начался очень сильный прессинг на театр и мы прошли вообще все фазы: это были увольнения актеров, если они работали до этого в гостеатрах, исключения из университетов, их избивали; четверо или пятеро из нас прошли тюрьму. Весь набор был.

Последняя посадка актера была в марте 2017 года на День воли. Но об этом сразу начали писать все мировые СМИ. Белорусские власти не разобрались, кто это. Если бы знали, что он актер "Свободного театра", никто бы ему срок не дал.

– Как сейчас обстоят дела в Беларуси? Могут ли пострадать ваши коллеги и родственники от того, чем занимаетесь вы?

– Не пострадают, потому что сейчас у власти другая фаза. Сейчас власть начала четко чувствовать, что существует угроза со стороны России.

К тому же любой акт репрессии в сторону "Свободного театра" дает очень сильный удар по власти, в том числе – финансовый.

Мы не только театральные деятели, у нас с женой Натальей Колядой есть некий политический бэкграунд – мы встречаемся с министрами, премьер-министрами, президентами и другими влиятельными в мире людьми.

И, например, в 2011 году, когда всех наших друзей посадили, правительство США и Великобритании приняло все санкции, которые мы сели и прописали. Это обошлось властям в миллиарды долларов.

В третьей, посвященной украинскому режиссеру Олегу Сенцову, речь идет о давлении на тело художника. Фото facebook/belarusfreetheatre

– Будет ли вам интересно заниматься театром, если он потеряет шлейф запрещенности?

Раннее вы признавались, что кулинария и фотография вас гораздо больше привлекают, чем театр.

– В абсолютном большинстве стран, куда мы приезжаем, люди вообще ничего не знают о том, запрещен он или разрешен. Некоторые из названия театра впервые узнают о существовании страны.

Зрителю все равно – запрещено это или разрешено, он деньги платит не за мою политическую позицию и не за мужественность. Он платит за то, чтобы посмотреть спектакль и обменяться эмоциями.

Более того, эта запрещенность очень часто мешает. Потому что журналисты начинают писать о запрещенности, а мне и театру интересен профессиональный разбор спектакля.

Правда, критику я не читаю уже второй год, потому что знаю больше недостатков своего спектакля, чем любой из критиков.

– Видела Burning Doors в формате интернет-трансляции. Местами это было невыносимо смотреть – слишком много эмоций вызывает. Как человек, который не боится уйти посредине спектакля, поясните, почему Burning Doors нужно досмотреть до конца.

– Я не досиживаю до конца унылые спектакли. Иногда уйти неудобно, поскольку это будет заметно даже актерам. Поэтому я придумал себе такое занятие: мысленно докручиваю каждую неудачную сцену, представляю, как можно их улучшить. Такой вот полезный тренинг.

Burning Doors – действительно интересный спектакль. Я без лишней скромности говорю. Зритель не знает, что будет происходить каждую следующую минуту – диалог политиков или фрагмент классического литературного произведения, или общественная дискуссия, которая вдруг оказывается внутри спектакля.

[L]У нас практически не бывает, чтобы кто-то уходил.

– Вы говорите, что терпеть не можете классический театр. Странно, что спектакль будет показан в помещении Театра имени Ивана Франко. Там как раз та самая "пыль кулис", которая вам не по душе.

– Это была принципиальная позиция.

В театре Франко работал Богдан Ступка. Он один из тех великих украинцев, которые для меня являются современными иконами. Не кумирами, но людьми, которых я безумно почитаю.

Если уж мы впервые за 14 лет приедем в Украину, хочется сыграть на главной сцене.

Это такой фокус – принести революционную идею на имперскую сцену. Зрители, которые туда приходят, этой сцене доверяют и не ожидают увидеть то, что мы им предложим.

Александра Гайворонская, УП