Тест

Ольга Грязнова: Я плохо говорю о Германии, но им это, кажется, нравится

Ольга Грязнова – немецкая писательница, которая создает романы и пьесы. Она родом из бывшего СССР, вернее, из республики Азербайджан, но слово "русская" ее преследует до сих пор — несмотря на две трети жизни, прожитые в Германии.

Ее романы "Русский – это тот, кто любит берёзы" (2012) и "Правовая неопределённость одного брака" (2014) пока не переведены на украинский язык.

Как автор Ольга Грязнова работает с темами войны, эмиграции, ЛГБТ, она выступает с позиции критики национализма, скептически смотрит на плоды денацификации в Германии.

[L]В Киев Ольга Грязнова приехала впервые в жизни по приглашению Goethe-Institut, чтобы провести семинар "Next Stage Europe".

Целью своей поездки она считает, прежде всего, знакомство с коллегами. Из услышанного на семинаре от украинских драматургов больше всего ее поразил суржик и практика писать театральные тексты на нескольких языках одновременно — например, на русском и украинском.

Начинается наш разговор с сеанса геополитики: "Я раньше никогда не была в Украине — хоть и родилась в Азербайджане. Вы не смейтесь, но с началом оккупации Крыма мне каждая немецкая газета звонила и просила объяснить кризис в Украине. Они не могли понять, когда я говорила, что я из Азербайджана".

Это интересный старт для разговора об идентичности. Очевидно, в глазах немецкой прессы сам факт постсоветской идентичности достаточен для того, чтобы просить комментарий о событиях в постсоветской стране — пусть даже и не вашей родной.

Мне кажется, что в Германии много высокомерия. Даже после распада СССР там остались четкие представления о том, кто такой "русский" и что такое Россия.

Немецкая писательница Ольга Грязнова

Все, кто живет на постсоветском пространстве, — тоже "русские". Все, что происходит на самом деле, кажется слишком далеким и неинтересным. И становится все хуже: если говорят об Украине, Азербайджане, Узбекистане, Казахстане, то говорят только о Путине и России.

Как сделать видимыми эти "маленькие" страны?

Только информацией.

Культурная дипломатия может помочь?

Смотря кто делает. Если это культурная дипломатия в азербайджанском стиле — то лучше не надо.

Что это за стиль?

Это как в СССР. Кто-то четко выбирает мнение и того, кто и как его будет представлять.

В Германии для такой работы существует Гете-Институт, но они не контролируют высказывания. Например, меня Гете-Институт часто приглашает выступать за границей. Я каждый раз довольно плохо говорю о Германии, но им это, кажется, нравится.

Продолжим разговор об идентичности. Во Франции, например, существует ряд книг о "моей русской бабушке" национальность бабушки можно поменять. Речь идет о литературе, написанной эмигрантами или их детьми на языке страны, в которую они приехали. И рынок принимает их, выделяя им отдельный сегмент место для темы памяти, языка и так далее.

Из швейцарской литературы примером может быть Ильма Ракуза, которая пишет на стыке языков и памяти. Как это работает в Германии и для вас лично?

Я ненавижу термин "эмигрантская литература". Под ним подразумевают что-то другое, а не транскультуру. Это скорее разговор о том, кто имеет право вмешиваться в немецкую культуру.

Люди, которые живут в Германии уже третье поколение, имя которых звучит не очень по-немецки, будут оставаться авторами "эмигрантской литературы". Все, у кого не немецкие имя и фамилия, попадают под этот штамп.

Это глупо звучит, потому что подразумевает, что люди только что выучили немецкий и это их главная заслуга. О стиле таких авторов не говорят.

О чем же тогда говорят?

Только о миграции. Мол, посмотрите человек приехал, выучил язык и даже способен книгу написать. Но это абсолютно неправильно. Сейчас в Германии живет 20-30 % людей с несколько другим — не только немецким — бекграундом. А в младшей школе — вообще 40-50 %. Как можно продолжать говорить о титульной нации?

Ольга Грязнова: "Люди, которые живут в Германии уже третье поколение, имя которых звучит не очень по-немецки, будут оставаться авторами "эмигрантской литературы"

Не существует такой немецкой культуры, но ее все время пытаются представить так, как будто у кого-то к ней есть доступ — как доступ к правам или доступ к гражданству.

Почему так много "эмигрантской литературы"? Потому что у многих людей до сих пор нет немецких паспортов. Это интереснее, чем просто разговор о немецкой культуре.

Разговор об идентичности в Украине актуализировался благодаря Майдану. Именно этот опыт позволил также актуализировать разговор о политической нации. Если посмотреть на пример Германии, то что такое немецкая политическая нация?

В Германии идентичность все еще генетическая. Даже если ты родился в Германии, но твои родители — не немцы, ты не получишь гражданство.

Я лично тоже до сих пор не немка. Хотя я две трети своей жизни прожила в Германии, пишу и говорю на немецком языке. Что мне еще сделать?

Вы чувствуете себя частью немецкой культуры?

Если мне придется выбирать, то я бы сказала, что я — европейка. Дискуссии в Германии о том, кто немец, а кто — не немец, очень фальшивые.

Мне сложно сказать о себе: "Я — немка". Также сложно мне называть себя "русской", хотя у меня самое русское имя, которое только можно придумать. Не могу назвать себя "азербайджанкой", потому что, когда мы жили в Азербайджане, я там тоже не считалась азербайджанкой. Сказать: "Я еврейка"? Может быть. У меня никогда не было одной идентичности.

Множественные идентичности — это сила или слабость?

Это сила. Намного больше возможностей открывается, есть больше гибкости. В этом смысле, постсоветское пространство — очень разностороннее. Здесь больше оттенков, чем во Франции, где глобально есть Париж и провинция. Или чем в Германии, где есть разница между баварским и немецким.

Что такое Европа сегодня?

Это конструкт. Например, то, что сегодня происходит с беженцами на границах, не соответствует моему пониманию того, чем является Европа.

Ольга Грязнова: "В Германии идентичность все еще генетическая"

В Европарламент на прошлых выборах избрали много ультраправых партий. О чем это говорит? Я имею в виду не так политику, как культурный фон.

Культура в Германии всегда была как бы левой, а политики — правыми. Они позволяют себе писать статьи с заголовками "Немцы вымирают".

Как метафора слова о "вымирании" говорят о глубокой тревоге.

Эта тревога почему-то всегда возникает у белых гетеросексуальных мужчин. Это страх потерять власть и перестать доминировать. Они не видят, что в жизни есть, например, женщины, которые могут голосовать, работать и думать. Феминизм, проблемы миграции, расизм тут идут вместе.

Можно ли увидеть следы влияния опыта нацизма на современную Германию?

Да, но в последние 10 лет это начало меняться. Люди говорят на языке ненависти, мотивируя это свободой слова и правом высказаться. Это звучит, как такая же нацистская пропаганда в 1941 году. Больше всего таких примеров можно найти в комментариях под статьями на сайтах.

Мой муж — сириец, и он чувствует, что на улицах ситуация также изменилась. Хотя ее нельзя сравнить с его опытом жизни в Москве, где в метро к нему каждый день подходили с намерениями избить.

Как на это может реагировать писатель? Есть ли смысл создавать социально заангажированные художественные тексты?

Думаю, что да. Могу только надеяться, что это читают. Но это также зависит от того, кто и как пишет. Например, поэтам может быть сложно. А мне, с тем, как я пишу, это подходит.

Ольга Грязнова: "Люди говорят на языке ненависти, мотивируя это свободой слова и правом высказаться"

Театр как искусство и роль драматурга открывают много соблазнов, и один из них — это возможность непосредственно говорить со зрителем, а также с актерами, с режиссером. Как в этом коммуникативной структуре работают ваши тексты?

Я это обожаю, это самое интересное: как воспримут зрители, согласятся ли актеры…

Если я пишу для театра, нужно оставлять больше пространства — на сцене есть время, есть действие. Я очень долго привыкала к тому, что на сцене другая речь, и что реплики должны быть "удобными" для актера и что в тексте нужно оставить много пробелов.

Главная разница между прозой и театральным текстом — это время, другой tempus. Театральный текст должно быть удобно проговаривать, с ним должно быть удобно дышать. Иногда приходится много менять, наблюдая за репетициями. Мне повезло — я работаю с одним театром и с одними актерами, поэтому я точно знаю, кто и какую роль сыграет, могу писать под конкретного человека. Это как работа на заказ.

Можно ли сравнивать работу над романом и пьесой?

Оба моих романа были поставлены как спектакль. Для постановки одного из романов меня также попросили дописать две сцены. Для воплощения на театральной сцене их адаптировала не я, но я присутствовала на части репетиций.

Я довольна тем, что получилось. Режиссеру одного из спектаклей я даже завидую — сцены для постановки он придумал лучше, чем они решены у меня в романе. Не знаю, как я сама до этого не додумалась, когда писала? Если бы спектакли появились на полгода раньше, я бы переписала фрагмент романа.

Чувствуете ли вы театр как инструмент социального действия?

Не знаю. Я работаю в театре, который именно так видит свою работу. Но вот только проблема в том, кто ходит в театр как зрители. Билет на спектакль стоит 20-80 евро, и это могут позволить себе люди достаточно обеспеченные.

Ольга Грязнова: "Главная разница между прозой и театральным текстом — это время, другой tempus"

Нет ли здесь некоего подвоха, противоречия, когда театр говорит о важных социальных проблемах с теми, у кого нет социальных проблем?

Это очень элитарная форма искусства — как и литература.

Но для литературы есть библиотеки.

Да, кто-то тоже должен объяснить, как и зачем пользоваться библиотекой. Это касается большой проблемы с образованием и тем, кто его получает.

У нас есть очень много театров, которые пытаются что-нибудь сделать и принести спектакль ближе к тем, кому он адресован, к тем, кто не может себе позволить купить билет. Например, постановки в тюрьме. Но это очень по-дилетантски. Конечно, есть несколько хороших проектов, но рядом с ними есть много неудачных.

Кроме того, если мы говорим о зрителях, то постдраматический театр — не самое простое для восприятия искусство. Нужно много спектаклей посмотреть, чтобы начать что-то понимать.

Поэтому я думаю, что единственная возможность приблизить театр к тем, кто в нем нуждается — это изменить всю систему образования.