Нас не учили ждать

...И вот, после всей оглушающей тишины и паники, отгоняя все самые страшные мысли, роящиеся у тебя в голове, – ты обнаруживаешь себя на пустом перроне, воющей вслед уходящему поезду, какому-то последнему, плацкартному, где на боковой полке в тяжелых берцах и военной форме сидит человек, который увозит с собой кусок твоего сердца.

И ты чувствуешь это физически.

Ты чувствуешь, как его прямо в тебе покромсали на куски и швырнули на рельсы, приговаривая голосом тучной проводницы: "Чего ревешь, дура? Вернется твой защитничек".

А ты смотришь на эту женщину в синей юбке, в белой блузе, и тебе хочется заорать во все горло, но в тебе нет сил, и ты просто садишься на землю, прислонившись спиной к колонне посреди опустевшего перрона, и прикуриваешь сигарету.

Ты дышишь, засоряя легкие смолой и дымом, дышишь, проклиная мир, дышишь, пока не понимаешь, что слезы уже высохли и щеки даже немножко пекут, и ты такой ребенок после истерики, обиженный и грустный, но самостоятельный и, наверное, сильный, поднимаешься и долго идешь домой, пока на город не опускаются сумерки.

И совсем не хочется возвращаться в пустую квартиру, но очень хочется лечь и уснуть, чтобы хотя бы на час не думать – не-думать-не-думать-не-думать! – о том, что там, на боковой плацкарте едет мальчик с жетоном "смертника" на шее, едет от тебя на войну.

С этого все начинается. По-настоящему начинается.

Ровно эта секунда и является неосознанной точкой отсчета – долгого, сложного, странного, неизвестного тебе ранее – ожидания.

Ты не ждешь, ты становишься этим ожиданием.

Все фото автора

Возвращаешься домой, смотришь на оставленную пару чашек в раковине, открываешь воду в ванной, чтобы стекла до горячей, ложишься в одежде на постель, сворачиваешься ракушкой – и чувствуешь себя запятой, кавычкой в строчке, фигуркой из песка, которую сдувает ветер.

Все, ты маленькая обиженная империей девочка.

Чужие люди пришли в твой дом, на твою землю, под чужими флагами, проехались танками по твоим полям, выжгли твои города – и теперь твой человек едет защищать тебя, мир и флаг цвета золотой пшеницы под ясным небом.

Только сейчас небо не ясное, оно в дыму и копоти, а ты ненавидишь все это происходящее вокруг, а еще себя – потому что беспомощней, чем в эту минуту, ты не была никогда.

Но, как бы невозможно это ни звучало, – единственно правильное, единственное по-настоящему нужное из того, что ты можешь сделать, – это собраться.

Собраться и успокоиться. И немножко, хотя бы на час, уснуть.

Тебе это удается, действительно. Главное, пережить этот первый день, объяснить себе все, разложить мысли по полочкам. А потом постараться пережить все остальные месяцы.

Пережить все "абонент не може прийняти ваш дзвінок", все взрывы на фоне, когда он звонит тебе в три часа ночи и говорит: "Я не знаю, что будет завтра, но сегодня знай – я люблю тебя"; все "Я ночью обнимаю автомат, а не тебя, и так не должно быть"; важно постараться пережить всю тишину и сухие, не правдивые "я в порядке" и "со мной все нормально".

Важно принять в себе возможность этой абсолютно новой категории переживаний, когда внутренние органы сворачиваются в центрифугу, когда звенит в ушах, и ты точно знаешь – сейчас твой человек оказался в опасности. Но с ним все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо.

Ты же это знаешь, ты в это веришь, ты держишь над ним небо. Тебе адски страшно, но ты не подаешь виду, просто продолжаешь держать небо, глотать воздух ртом, чувствовать и ждать.

Ты никогда не сможешь этого объяснить, тем более, об этом рассказать. Но абсолютной магией ты точно знаешь, когда там, в очерченных границах территорий боевых действий, становится опасней.

Ты, конечно, отвлекаешься, работаешь в десять раз больше, продолжаешь свое тихое волонтерство, отправляешь медикаменты на фронт, встречаешься с друзьями, иногда сердишься на прохожих, мол, почему вы все здесь, а он там. Ты придумываешь для себя тысячу причин выйти из дому и быть где-то, лишь бы не увязнуть в таком типично-женском накручивании себя.

А потом тебе вдруг выдают кусок радости – на двое суток, или пять дней.

И вот в коридоре стоят пыльные берцы, на вешалке сушится форма, а в раковине снова две чашки. И ты смотришь на своего человека, поседевшего за полгода, в ссадинах и новых шрамах, и готова благодарить всех придуманных миром богов.

Но даже тогда ты не перестаешь ждать.

Он возвращается к тебе с гранатой в руке, с сорванной чекой – и ты понимаешь это, и ждешь, ждешь, когда эта граната взорвется.

Ты не имеешь права задавать вопросы, потому что ни один из них не будет правильным или уместным, и ни на один из них он не будет готов ответить. По крайней мере, сейчас.

К этому трудно привыкнуть, практически невозможно – вот он моет посуду, хохочет над твоими шутками, а потом вдруг останавливается и тихо так произносит: "Я отправил куски. Куски тела родственникам. Им же нужно было хоть что-то отправить, понимаешь? Его просто разорвало на куски…"

А еще он может скулить во сне и царапать стены, или выкривать "Да, я выдержу! Да, я выдержу!"

И тогда ты ныряешь пальцами в проседь, аккуратно, чтобы не разбудить, целуешь в висок – и шепчешь на ухо: да, ты выдержишь.

"Да, ты выдержишь" – бубнишь себе под нос, закрываясь в ванной, чтобы тихо выреветься, – конечно, выдержишь.

Тебя никогда не учили ждать, тебе никогда не рассказывали, как это – каждый день надеяться на то, что ничего страшного не произойдет.

Ты привыкла к тому, что хребет построен для счастья, что Богу не нужны наши страдания, что добра и радости в этом мире гораздо больше, чем кажется многим. Тебя научили терпеть и верить в чудеса. А вот с ожиданием как-то не сложилось.

Ты проклинаешь эту войну и людей, пришедших на твою землю без спроса.

Ты не знаешь, как правильно ждать, и каким клеем потом сращивать трещины.

Ты не знаешь, есть ли родник, способный смыть этот преследующий запах смерти.

Единственное, что ты знаешь – и это главное – в тебе хватит сил, чтобы удержать над ним небо, сделать воздух плотным, сделать землю твердой, чтобы она не кренилась под его ногами. В тебе достаточно сил, чтобы хватило на вас обоих, и веры – безграничной, бесконечной, абсолютной веры в него.

И ты всегда, заканчивая каждый телефонный разговор, будешь говорить ему – будь победителем. Просто будь победителем.

И он вернется. Со щитом, исцарапанный, уставший, перекроенный, но вернется. Победителем, на которого не обрушилось небо потому, что ты смогла дождаться.

И вы со всем справитесь.

И еще: ты никогда не сможешь понять, что он чувствует там – как и он никогда не поймет, через какой ад ты проходишь здесь.

Тебя одной никогда не будет достаточно, даже если соберешь весь свет Вселенной и притащишь ему его в ладошках, – кулак все равно разожмется, и рано или поздно эта граната в его руке взорвется, но вам будет не так страшно, потому что вдвоем.

...И да, так бывает – если он режет палец, у тебя идет кровь.