40 дней по Устыму, или 400 км туда и обратно

Вы видели, как плачет мать, у которой убили 19-летнего сына? Уточню – единственного 19-летнего сына? Вы слышали, как она кричит? Как Вам объяснить, это не совсем крик. Это нечто страшнее – люди так не кричат. Звери так не кричат. Живые существа так не кричат. Наверное, так бы кричали горы, если бы человеку удалось их разбудить.

В первый раз это было 21 февраля. Устыма убили 20-го на Институтской. Я тогда даже не понимала, что его убили. Мне позвонили и сказали, что он мертв. Мне сказали, что пока я спала, его убили. Я не совсем правильно выразилась – я понимала, что его убили. Я все как-то не могла понять, что он мертв.

Мы жили тогда в КМДА. Знаете, чем я завтракала в КМДА? Я завтракала караваями – свадебными караваями – знаете, они еще украшены цветами и веночками. Эти караваи были с поминок мальчиков, мальчиков, которые так и не успели жениться.

Дни тогда длились долго. В мужском туалете была курилка. Мы там иногда смеялись. Кто-нибудь обязательно шутил. Мы курили и смеялись. Потом кто-нибудь обязательно приходил со строгим лицом и говорил: "Как Вы можете смеяться? Там ведь люди погибли". Смех обрывался. Этот человек со строгим лицом спокойно докуривал свою сигарету и уходил, а в курилке еще долгое время стояла тишина. В основном в этой тишине оставались все, кто знал кого-нибудь из погибших, все те, кто кричал во сне.

Иногда через клубы дыма в курилку входил человек, садился на подоконник и говорил: "Вы не понимаете, все зря. Они все погибли зря!" Его тут же начинали успокаивать. Успокаивали по-разному. Тогда этот человек с сигаретой успокаивался и говорил: "Вы правы. Мы еще повоюем".

Пять минут слабости сменялись решительностью, и он уходил. Приблизительно в тот же момент, когда за ним закрывалась дверь, кто-нибудь из тех, кто его утешал, задумчиво произносил: "Ребята, а ведь он прав! Все зря!"

И тогда мы начинали успокаивать того, кто только что успокаивал предыдущего. Рано или поздно очередь доходила до тебя. Ты садилась на подоконник, смотрела в одну точку на стене… и тебя начинали успокаивать.

Иногда мы ходили в кафе. Видя старого друга на улице, мы радостно кричали: "Живооой!" Однажды кто-то принес сигары – мы угощали друг друга чем могли. А на два часа дня 21 февраля было прощальное шествие по Устыму. Мне кажется, что тогда мне даже не удалось его увидеть.

Я его увидела только позже – уже в Збараже – на службе в церкви. Мне все время казалось, что это не он. Он лежал такой спокойный и очень отрешенный. Нас просили не целовать его в голову – пуля ведь пробила ее насквозь.

Этот Устым был так не похож на того мальчика, который дружил с 17-летней девушкой из нашей палатки, который щекотал ее, подшучивал на ней, поднимал на руки, догонял и часто-часто смеялся. Я когда-то увидела, как они играются, – я еще про себя тогда улыбнулась, они игрались, как дети в песочнице. Как играются пушистые, косматые щенки во дворе. Кажется, это было во время событий на Грушевского.

21 февраля я охрипла, но продолжала кричать. Мы тогда все охрипли. По Крещатику плыл его гроб, а за ним волнами растекалось "Слава!".

В тот день я впервые одела форму. Было очень холодно и мокро. В Тернопольской области лежал снег. Мокрый. Еще был сильный ветер. Мы выехали на Збараж в ночь. Нас в машине было 4 человека. Еще человек 20 ехали автобусом. Наш автомобиль успел догнать автобус с телом Устыма. Мы подъехали к Збаражу даже раньше, чем он.

На КПП при въезде собралось много горожан – они скандировали "Слава!". Весь город был в огнях – возле каждого дома стояли свечи, плакали женщины, дети. Потом мы подъехали к дому. Там я услышала, как кричит мать, у которой убили сына. Мне хотелось больше не быть, но я была.

В следующий раз я увидела мать через пару часов. Она была отрешенно спокойна. Вы знаете, непередаваемый цвет лица. Он пепельный. Губы, глаза, кожа, волосы. Все единого цвета. Точнее вообще без цвета. Ни единой краски. Мама очень молчала. Очень. Она как-то всепонимающе молчала.

Хотелось кричать, но все тоже молчали. Хотелось выть, но в доме было так спокойно. Что я могла сделать? Упасть в ноги? Просить прощения? Как ей объяснить, почему убили Устыма, а не меня? Потому, что мне не хватило храбрости быть в тот день на передовой? Или потому, что я в то утро спала? Как можно оправдаться? Как объяснить? А никак. Поэтому ты просто стоишь и молчишь. Очень молчишь.

И еще… Есть что-то извращенное в странных мыслях. О чем ты только не думаешь – например, представляешь свою маму, если бы к ней, в ночь, в непогоду привезли тело ее убитой 25-летней дочери. Ты думаешь, кричала бы она? И еще думаешь, я ведь пожила больше – лучше бы меня. И у мамы моей еще есть дочь – лучше бы меня. И мама у меня сильная – лучше бы меня. Да и проще как-то все стало бы. Тем, кто умер, верят, "их отпевают и балуют раем". А мне ведь теперь совсем ничего не понятно. Совсем ничего не ясно.

30 ноября было проще. Те, кого бьют, – это свои. Те, кто бьет, – это чужие. Решения принимаешь уже по обстоятельствам. Сегодня не знаешь куда бежать, за что хвататься. Знаете, так хорошо, когда разбираешь и собираешь автомат. Я делаю это спокойно и медленно, в такие моменты ни о чем не думаешь. Просто разбираешь и собираешь. Это успокаивает.

Второй раз мы поехали в Збараж на 9 дней. И я опять увидела маму. Бескровную, безжизненную, всепонимающую, всепотерявшую. Я пыталась ей объяснить, сказать спасибо. Устым спас меня, Устым спас мою 18-летнюю сестру, Устым спас мою маму. Устым спас всех девочек, всех детей. Я не знаю, я не знаю. Но мне кажется, что тот, кто видел маму, у которой убили сына, больше никогда ни в кого не сможет стрелять.

В третий раз мы поехали в Збараж на 40 дней в прошлые выходные. Мама была такой красивой – без единой краски на лице. С таким взглядом… И знаете что… я бы хотела сказать, что я никогда в жизни не видела такого взгляда, но это не правда. Я видела. Я видела, потому что на обратном пути мы заехали в село Травневе Збаражского района Тернопольской области.

Там убит 17-летний Назар. И там я увидела его мать. У мамы было лицо без единой краски, все черты лица будто сглажены печалью, и взгляд, взгляд… А еще она также молчала. Очень молчала.

В Травневом – знаете красивая могила. Над ней развиваются желто-синий и красно-черный флаги. Сразу за ней простирается поле, а над ним небо. Красиво. И у Устыма красивая могила – он похоронен рядом с Українськими Січовими Стрільцями. Мне почему-то от этой мысли становится легче.

Я обняла маму, и мы уехали. Оставив и ее, и Устыма, и Назара там. Мы сели в автобус и уехали. В автобусе была тишина. И тут кто-то запел "Там під львівським замком старий дуб стоїть, там під львівським замком старий дуб стоїть, а під тим дубочком партизан лежить". Мы все вместе не пели. Мы все вместе кричали. У меня в груди что-то болело 4 месяца, и теперь это что-то вырвалось наружу. Мы кричали, мы кричали, мы кричали. И от этого становилось легче.

Вообще, я думала, что 40-милионная нация откроет паломнические маршруты к могилам наших солдат. Что изо всех городов будут стекаться люди, прости Господи, чтобы поклониться крестам и поцеловать руки матери. Ну… может еще так и будет. И каждый для себя выберет направление и съездит: 400 км туда и обратно. В конце-концов я лично видела, как бабушка подвела внучку к фотографии нашего Устыма на Майдане и сказала: "Смотри – это герой. Он погиб за тебя".

Я расплакалось тогда. Меня так в детстве подводили к Вечному огню и Могиле Неизвестного Солдата.

Кстати, сегодня у моей мамы День рождения. И в этот день я абсолютно уверена – рано или поздно революция победит. Победит, потому что нам с вами уже нечего бояться, нам нечего бояться, кроме этого странного, спокойного молчания мамы.