Реактивное образование, или Чем грозит преодоление истории?

Декоммунизация – едва ли не успешнейшая из реформ новой Украины.

Проводимая быстро и решительно, она уже практически не встречает сопротивления у не поддерживающей её части населения.

Вот только что чаще стоит за позицией тех, кто её одобряет: осознанное отторжение коммунистического прошлого или открытость к любым подвижкам как форме отдушины?

Снос памятников и смена табличек – материальные, ощутимые действия. Неполнота этих актов в том, что вызванная ими краткосрочная эйфория не всегда закрепляется необходимым информационным сопровождением.

Избавление от советского физического наследия – только внешняя сторона "преодоления" истории. Это всего лишь ширма, и важно не забывать, что существует, как минимум, два этапа декоммунизации. Разруха, как мы помним, не в клозетах, а в головах.

Законодательный запрет и тон официальной дискуссии утверждают единственно легальную коннотацию слову "коммунистический" – преступный, скверный. Вместо демифологизации истории и замены стереотипов фактами для анализа и вопросами для интерпретации происходит их подмена новыми мифами.

Лесли Барнс, иллюстрация с обложки романа «1984» Джорджа Оруэлла

События коммунистического прошлого оцениваются априори негативно. Это ведет к пренебрежению прошлым и, в конечном итоге, его забвению. По крайней мере, именно на это указывают допущения главы Института национальной памяти Владимира Вятровича, основного деятеля исторического процесса, о том, что нынешняя Украина – это наследница УНР, а не УССР, которая была лишь временным чужеродным явлением.

Со сменой политической парадигмы пришла новая пора исторического ревизионизма. Институт национальной памяти и его одиозный руководитель в последние годы не только отвергают героев советского времени, акцентируя на преступления коммунистической власти, но и плодят собственные глорифицированные символы, не уделяя должного внимания их неприглядным сторонам.

Вятрович, которого воспринимают как посредника государства в вопросах истории, иногда произносит совершенно нелепые заявления, вроде: "На улицах, носивших имена Ленина или его памятники, у людей был более низкий уровень жизни и социальной мобильности".

Разве может историк не знать очевидного правила "корреляция не подразумевает причинно-следственную связь" (Correlation does not imply causation)?

Но им может пренебрегать политик. Главной же своей миссией в качестве историка Вятрович считает создание национального исторического нарратива.

В этом плане роль чиновника связывает ему руки, поэтому после выполнения заданной роли на нынешнем этапе работы института он планирует возвращаться к амплуа "одного из голосов", формирующих историческую повестку дня.

В то же время, за негибкую позицию в вопросе ОУН-УПА Вятровича критикуют многие западные историки, позицию которых суммировал исследователь Колумбийского университета Джаред Макбрайд в статье для The Nation: "Праворадикальных украинских националистов изображают как героев-освободителей, иногда вынужденных надевать нацистскую униформу, чтобы бороться за независимость, свободу и западные ценности".

Выбирая в качестве государственной позиции агрессивный миф, мы обречены на столкновения с мифологизированными позициями других стран. И заявления, вроде речи президента Израиля Ривлина в Верховной Раде или решения польского Сейма о Волыни будут и дальше звучать оскорбительно.

В этой ситуации (а судя по последним соцопросам, отношение к декоммунизации остается разнородным в зависимости от региона) просто возникает сомнение в том, полностью ли оправдана такая радикальная ревизия истории в условиях вечной украинской политической нестабильности.

Главное, чтобы запрет не сыграл в противоположную сторону, усилив интерес и притянув нон-конформистов и маргиналов к сведению счетов с опонентами сейчас, а следующую политическую элиту – впоследствии.

Опасность институтов памяти как выразителей национальной идеи, а не блюстителей исторической правды, обнажила ситуация в Польше, где перегибы в истории подняли на щит практически архаичную клерикально-консервативную политсилу.

Пока украинский институт будет соответствовать историческим представлениям правящей элиты, он неприкосновенен. Тогда шагом к плюрализму мнений и альтернативным вариантом отношения к советской истории может быть её изучение. То есть, не безапелляционный запрет, а более взвешенное и долгоиграющее решение.

Советскую идеологию необходимо развенчать. Но тогда ей следует оставить место в академическом дискурсе и публичной сфере. Это начинание выглядит непопулярным, но на выходе может помочь освободить нашу историю от нестабильной конъюнктуры.

Основательнее всего Советский Союз изучали западноевропейские и, особенно, американские школы советологии. Эта наука, возникшая во времена холодной войны, когда-то считалась основным внешнеполитическим исследовательским направлением Америки, а специалистами по России были многие видные политики и дипломаты.

После падения Берлинской стены и развала СССР активность в этой сфере постепенно сходила на нет, а в течение всех 2000-х российские президенты призывали упразднить советологию ввиду отсутствия предмета изучения. Отшучиваясь Древним Египтом и египтологами, университеты понемногу кренились в сторону Китая и арабских стран, так что к моменту Крыма и Донбасса в стране осталось едва ли полсотни профессоров, изучавших Россию.

Реакция была незамедлительной. Под сенью новой холодной войны разросся бюджет "Радио Свобода", которая обогатилась новыми проектами: "Крым.Реалии", "Донбасс.Реалии" и "Настоящее время".

Уже в этом году Фонд Карнеги выделил трём американским университетам миллионные гранты на укрепление кафедр "советологии". В Западной Европе озаботились созданием структур по борьбе с пропагандой.

[L]В середине прошлого года тогдашний министр образования Сергей Квит предложил ввести в Украине "российские студии" в нескольких ведущих университетах, чтобы полнее отслеживать и интерпретировать процессы, происходящие во враждебно настроенном соседнем государстве.

Сегодня такие академические центры могли бы не только занять брешь в сфере взвешенной аналитической оценки современной России, но и обеспечить баланс в сохранении исторической памяти.

Об опасности резкого обращения с памятью и историей на примере стран Восточной Европы когда-то предупреждал британец Тони Джадт: "Изменения прошли слишком быстро. … Стало трудно (да и немодно) отличать добро от зла в этих вопросах.

Чтобы не прийти к тому же самому – чтобы не вызвать протестную симпатию к коммунистам как "жертвам" мести и цинизма публичной жизни как якобы мотива мести – некоторые политические лидеры в регионе уже думают о том, что, может быть, лучше просто предать раз и навсегда забвению весь коммунистический исторический эпизод.

Но забвение мстительно: оно не даст нам понять ничего о коммунизме: ни положительного, ни отрицательного". А значит, невозможно будет и извлечь из него уроков.

Декоммунизация и переоценка советского прошлого не должна свестись к простой смене акцентов. Основой советского восприятия истории всегда была её политическая направленность: контрастный взгляд чётко разграничивал, "что такое хорошо и что такое плохо".

Определяя правильные и неправильные события и героев в своей истории, мы скатываемся в парадокс, проводя декоммунизацию советскими же методами. Есть и другие истории: антропологическая, устная, история повседневности и история снизу. В них конечной истины не существует, там нет "нас", озирающих и трактующих историю с безопасной дистанции, и "их", в неё не вписывающихся.

В списке трёх основных человеческих способностей, которые есть суть свободы и которые ликвидируются тоталитаризмом, по мнению Ханны Арендт, были память, чувство вины и мышление.

Причём беспамятство и отрицания самой возможности покаяния в конечном счёте и вело к нежеланию мыслить. Задание историков должно состоять не в том, чтобы успокоить и приглушить национальные раны, но в том, чтобы помочь нации не испытывать фрагментарные видения, а вспомнить всё.

И если знание действительно освобождает, то пределы свободы не должны быть узкими. Ибо, как говорится, нельзя дать внешней свободы больше, чем её есть внутри.

А задание декоммунизации не в смене одной знаковой системы на другую. Дело ведь не в символах и лозунгах. Дело в порочных привычках сознания, доставшихся стране в наследство от ушедшей эпохи. Светлана Алексиевич писала: "У коммунизма был безумный план – переделать "старого" человека, ветхого Адама. И это, может быть, единственное, что у него получилось. За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип – Homo sovieticus".

Коммунизм в быту – это же не Маркс и Энгельс. Не Ленин и Сталин. И даже не Фидель и Че. Перефразируя классика, "коммунизм" – это мы сами в худшие наши часы. Это патернализм и лицемерие, безразличие и безропотность, агрессивность и ксенофобия. Бесчувственность к аргументации и неготовность к компромиссам.

Очевидно, что пока мы не поймем, что главное в обществе не высокая национальная идея и высокий пантеон борцов за свободу нации, а социальные институты и стандартные ценности, вроде открытости, терпимости и инициативности, – никакая смена символов не освободит страну от советского наследия.

Когда год назад на недавно переименованной мариупольской площади Свободы вместо снесённого Ленина бойцы "Азова" торжественно установили монумент Святославу Храброму, кто-то точно подметил в комментариях: "Недолго площадь Свободы оставалась свободной".

Пока государство не перестанет прямо способствовать, делегировать право или закрывать глаза на идеологизацию истории и глорификацию любых политических деятелей прошлого – Украине не избавиться как от "призраков Маркса", так и от спекулирующих памятью пропагандистов, внешних и внутренних.

Никита Богданов, специально для УП.Культура