Линор Горалик: Сложно говорить о свободе в условиях войны

Линор Горалик – та, чей голос узнаешь. Герои ее работ – "маленькие люди", те бессильные, силу которых предстоит почувствовать, а голоса – услышать.

Фокус, который предлагает писательница и эссеист Линор Горалик в современной русскоязычной литературе, ценен почти близоруким вниманием к мелочам и деталям. Они – один из способов эскапизма, дверь выхода за рамки больших имперских нарративов.

Тут важно упомянуть о том, что уже давно Линор Горалик живет в Израиле и пишет не только на русском языке, но и на иврите и английском. Язык как дом бытия и способ формирования сознания стал одним из героев нашего разговора для УП.Культура.

Лингвистические различия позволяют создать полифонию – слова о смерти, боли, прерывности жизни, риске и любви звучат на разных языках, вокруг них возникают облака тегов, где каждый читатель найдет свой персональный невроз.

Так становится очевидным еще один сюжет-лейтмотив ее текстов – различия, отношение привилегии и дискриминация, круговорот жертв и палачей в природе и обществе.

Кроме этого, мы поговорили о кругах на воде вокруг войны, влиянии фронта на идентичность, свободу, слово, а также попытались разобраться в том, почему работает пропаганда.

"В ПЕРИОДЫ КРИЗИСОВ МЫ ЧАСТО НАЧИНАЕМ МЫСЛИТЬ БИНАРНЫМИ ПОНЯТИЯМИ"

– Есть ли сейчас на орбитах того, о чем вы думаете и пишете, война?

– Как одна из самых главных тем. Я пытаюсь писать поствоенный роман "Все, способные дышать дыхание" (Colta.ru начала публиковать его по главам. – УП).

Это переплетенные между собой рассказы об одной и той же точке во времени, очень близкой к нам – ну, скажем, 2020-е годы, то есть примерно завтра.

Писательница и эссеист Линор Горалик. Все фото: Дмитрий Ларин

Речь там идет о мире, который пытается оправиться после асона ("трагедии" на иврите), после некой катастрофы глобального характера. Нынешняя ползучая, плохо определимая всемирная война оказывается одной из составляющих этого асона.

– Это апокалипсис?

– Да, но нет. Это событие невыносимого рода, состоящее из некоторого набора метаморфоз – частью объяснимых, а частью не очень. Израиль оказывается эпицентром этой истории.

Источник схемы: colta.ru

Для меня "Все, способные…" – попытка разговора о привилегиях, о том, что такое быть привилегированным.

В этом мире одни народы любят создавать иллюзию, что привилегий быть не должно, а другие – что жесткое распределение привилегий является единственным возможным путем к стабильности.

Скажем, в момент, когда в романе заговорили животные и речь перестала быть принадлежностью только одного биологического вида, мы не можем относиться к ним по-старому. Также разговор о заговоривших животных – это разговор о мигрантах и о том, что нельзя найти универсального решения для проблемы такой огромной сложности.

Первой, интуитивной реакцией цивилизованных людей внутри романа оказывается патернализация: бедные младшие братья, мы должны их защищать. Снисходительная опека оказывается чудовищно жестоким решением, принятым из иллюзорно-привилегированной, постимперской позиции (только речь тут идет не о географии, а о биологии).

Но и подход "мы – это мы, а они – это угроза" тоже оказывается невозможным: такой способ взаимодействия противоречит законам физического выживания в описываемом мире.

Единственное решение – принять тот факт, что каждую личность придется воспринимать как отдельную личность, но с организационной и социальной точки зрения это невыносимо тяжело, особенно – в условиях асона с его тяготами и ограниченностью ресурсов. И в результате есть люди, которые постоянно испытывают стыд: как себя ни поведи – все равно плохо.

В этом мире стыд – важная вещь. Среди признаков асона есть наждачные бури: это природное явление, вроде сильного ветра, который почему-то обдирает кожу.

У него есть и психотропное проявление: не успевший вовремя укрыться человек начинает испытывать чудовищный стыд. Ты даже не можешь дифференцировать, за что именно тебе стыдно. Тебе стыдно за то, какой ты есть, за все сразу.

– Стыд как сорванная кожа?

– Для меня это об одном из модусов бытования нынешнего Homo Liberalis, либерального человека, чье представление о своем "я" построено и на бесконечных оттенках вины.

"Мой новый роман – это попытка разговора о привилегиях, о том, что такое быть привилегированным"

Check your privileges, помни о том, что ты – привилегированное животное, следи за собой. Никого ли ты не угнетаешь? Это крайне полезное и важное упражнение, что не делает его менее трудоемким и мучительным, ведь некоторые твои привилегии – врожденные. Они – первородный грех.

Ты не виноват в том, что получил их, не можешь от них избавиться, можешь только нести их и постоянно спрашивать себя, достаточно ли хорошо их искупаешь.

Мы оказались в цивилизации, в который стыд и вина такого рода — плодотворные способы конструирования своего "я". Благодаря вине и стыду мы стали лучше как цивилизация, но у их продуктивности есть предел.

Те, кто остро чувствует этот предел, часто вступают со своей виной в открытую конфронтацию: "Да, я привилегирован, и буду защищать свои привилегии".

Homo Liberalis считает такую позицию эгоистичной, общественно опасной, недопустимой — но редко думает о том, что и эта позиция — не сахар, с ней тоже бывает чудовищно тяжело жить.

Я часто думаю об одной штуке, которую называю про себя "эмоциональным равенством": иногда мне кажется, что это единственный способ хоть как-то воспринимать другого человека.

Эмоциональное равенство подразумевает, что боль — это боль, страх — это страх, любовь — это любовь, тревога — это тревога, стыд — это стыд. Они одинаково переживаются людьми. Для меня это – единственная точка, в которой можно научиться чувствовать другого.

– Помогают ли вина и стыд быть толерантным?

– Вина и стыд, когда ты ловишь себя на нетолерантном поведении, — это твой способ выравниваться. Это как привязанная к спине шипастая палка: будешь сутулиться – будет больно.

"ЕСЛИ ТЫ НЕ НАДЕНЕШЬ ШИНЕЛЬ САМ, ЕЕ МЫСЛЕННО НАДЕНУТ НА ТЕБЯ ДРУГИЕ"

– Где лежит водораздел между теми, кто испытывает вину, и теми, кто ее не испытывает, теми, кто толерантный, и теми, кто не толерантный?

– Не знаю, конечно. К счастью, роман – пространство, позволяющее делать предположения, и легче всего показывать примеры на экстремальных случаях.

Скажем, меня очень интересуют социопаты. Мы знаем, что этих людей часто отличает отсутствие (или нарушение) механизмов эмпатии, отсутствие чувства вины.

"Вина и стыд, когда ты ловишь себя на нетолерантном поведении, — это твой способ выравниваться"

В романе можно ставить опыты на людях, и я пытаюсь в своем тексте думать о том, что существует не бинарная оппозиция "социопат"/"нормальный", а социопатической спектр. На другом конце этого спектра могут существовать люди в гиперэмпатией – и они тоже далеко не сахар.

Беда заключается в том, что в периоды социальных кризисов мы часто перестаем мыслить спектрами применительно к людям, мыслим бинарными понятиями.

– Раздел упрощается до свой-чужой?

– Это следствие любой войны, любого социального противостояния. Мне кажется, это понятный механизм: немедленный ответ на вопрос "Свой или чужой?" может стать залогом выживания. Этот принцип лежит в основе военной униформы: быстрое опознание – вопрос того, выстрелят в тебя или нет.

Ты, увы, не можешь интересоваться оттенками синего, когда жизненно важно отличать синий от красного.

– А в условиях мирной жизни или гибридной войны, где боевые действия могут идти без выстрелов, из удобных кресел офисов?

– Я думаю, применительно к медийной или диванной войне аналогию развить нетрудно. Это тоже вопрос жизни и смерти. Кто тебя возьмет, за что тебя посадят, кто тебя сдаст, кто электрошоком выбьет из тебя подпись на протоколе допроса? В такие кризисные периоды тяжело помнить, что существует, скажем, спектр политических взглядов.

Война требует чего-то вроде катехизиса, стандартного набора вопросов, на которые существует окончательный прописанный до последнего правильного слова перечень ответов.

Мне кажется, что эта обобщенная бинарная оптика бывает опасней самой войны. Она не исчезает с окончанием боевых действий, а тянется за нами долгие десятилетия, если не столетия.

– Как война может влиять на идентичность?

– Лично для меня самым тяжелым оказывается не то, какими глазами я смотрю на чужую униформу, а то, что я и сама ее ношу.

Если ты изо всех сил будешь сопротивляться и не наденешь шинель сам, ее мысленно наденут на тебя другие. Для других ты зачастую тоже человек в синем или человек в красном, ты и сам нередко думаешь о себе как о человеке в униформе. Спектра униформ не бывает, ты "наш" или "ихний".

Скажем, я не знаю, каково ощущение "быть за Путина", но я очень хорошо знаю, что такое "быть против Путина". Бинарная история, да? И в этой позиции очень часто не принято к мечтам о том, что падет омерзительный нынешний режим, добавлять замечание об ужасах переходного периода.

"Обобщенная бинарная оптика бывает опасней самой войны"

Вопрос, что будут есть эти люди после того, как режим падет, смертельно меня пугает – хотя я очень хочу, чтобы режим пал и все стало иначе.

Где я на спектре "за/против"? Какого цвета моя униформа, если иногда мне слабовольно хочется, чтобы все замерло и не катилось в этот ад, после которого наступит нормальное будущее?

– Как взаимодействуют война и идентичности в Израиле? Граждане й страны — люди со всего мира, носители многих языков, от которых приходится отказываться ради иврита. А также регулярные войны, обязательная военная служба...

– Как и в любой стране со сложной историей и национальной структурой, идентичность складывается из разных параметров. Например, в Израиле быть либералом по некоторым параметрам сложнее, чем в России.

Мне иногда кажется, что в нынешней России либерал — это человек, на которого в первую очередь ложится задача работы с дискурсами, это человек-голос. Его главная работа — в том, чтобы не замолкать, напоминать себе и обществу, что зло – это зло.

Но из-за того, какими механизмами сейчас происходит выдвижение во власть, на многих сторонниках либеральных взглядов в России не лежит, например, задача добиться победы своего кандидата на выборах. В этом есть определенная легкость бытия.

Мы говорили об этом недавно с Этгаром Керетом, прекрасным израильским писателем и моим другом. В Израиле, например, либеральный или оппозиционный власти тем или иным способом писатель может без позора для себя участвовать в правительственных программах, – сотрудничает он не с нынешней властью, а со страной.

Министр культуры поменяется, власть поменяется, — иди, голосуй, лоббируй, выдвигайся сам, если тебе важно что-то менять на государственном уровне.

С другой стороны, в Израиле намного труднее быть пацифистом. Трудно быть пацифистом во время террора на улицах, требуется самоконтроль, чтобы не обобщать и не передергивать. Лично мне эта работа дается нелегко.

– Я помню разговор с молодой девушкой, которая после переезда в Израиль заметила, что стала придерживаться более правых взглядов. Это может быть связано с войной?

– У меня это устроено и связанно с огромным чувством благодарности: вот государство, которое совершенно ни за что (check your privileges!) дало мне и моим близким гражданство, право работы, медицинское обеспечение.

Это незаслуженная привилегия рождения: мы не были активистами, пытающимися жить еврейской жизнью еще в советское время, мы не были отказниками. Я до сих пор воспринимаю это как чудо и милость. И ты все время помнишь, что это стало возможно благодаря бесконечной войне, в которой люди боролись за территорию, на которой стоит государство.

"Трудно быть пацифистом во время террора на улицах"

И когда ты слышишь, что Израиль надо уничтожить, тебе сложно удерживать в сознании тот факт, что у тебя перед глазами патология, отдельный человек, а не голос всего мирового ислама, не голос целой огромной нации. Помнить об этом — адский и неприятный труд.

Я думаю, что тут нас, израильтян, легче понять украинским либералам после нападения России на Крым. Когда происходят насильственные действия на территории твоей страны и твоего города, иногда приходится (по словам моих украинских друзей) напоминать себе про "не все россияне". Вот и некоторым израильтянам приходится.

"НЕ БЫВАЕТ ХОРОШЕЙ ИЛИ ПЛОХОЙ ПРОПАГАНДЫ"

– Вызов безопасности — это всегда вызов свободе?

– Мне кажется, что да. Один из способов смотреть на цивилизацию подразумевает, что ее основа – бесконечный и ежесекундный поиск компромисса между "я-животное" и "я-социальное существо".

Я, например, очень остро чувствую это по себе, когда оказываюсь в Израиле. Животное бывает напугано терактами или войной, оно хочет гавкать на "чужих" и ластиться к "своим".

Поэтому я очень хорошо понимаю, почему сложно говорить высказывания о свободе в условиях войны. Но сложно – значит "требует сознательных созидательных усилий".

– Кто контролирует высказывание?

– Я – протестант, в моем сознании человек сам отвечает если не за все, то за очень многое. Я верю в то, что нынешние структуры власти — это зеркало текущего общественного состояния. Это не споры космической чумы, напущенные на нас марсианами – это наша собственная волчанка, она возникла изнутри нас.

Отделить себя от власти — я отдельно, они отдельно — путь к лукавству и самоуспокоению.

– Как работает пропаганда в этой ситуации? Существует мнение, что пропаганда шита белыми нитками, и те, кто ее потребляют, знают, на что идут.

– Я бы попробовала говорить об этом с позиции маркетолога (чудовищно упрощающего все в данном случае, но иначе совсем не получится): ни один продукт не производится, если он не потребляется.

Можно какое-то время производить вещь, которую никто не покупает, но потом ты либо разоришься и закроешься, либо перестанешь производить этот товар, либо создашь в нем потребность. Есть баланс между тем, что ты производишь, и тем, что рынок потребляет.

"Отделить себя от власти — я отдельно, они отдельно — путь к лукавству и самоуспокоению"

Пропаганда работает, потому что на определенное высказывание есть спрос. Спрос можно формировать и подогревать, им можно манипулировать, но продать людям трехногие штаны нельзя.

Пропаганда перестает работать, когда она разлучается со своим рынком. Когда мы говорим, что пропаганда завралась и ей перестали верить, это значит, что она перестала быть зеркалом желаний. Хорошая пропаганда бесконечно меняет повестку, и мы даже не чувствуем, как это происходит.

Пропаганда продает продукт — текущую власть. Рекламодатель — власть, пропаганда — рекламное высказывание. Как у всякого рекламного сообщения с большим бюджетом, у него может быть 30 кампаний и 20 активаций в течение года. Все рассчитаны на разные аудитории, сезоны, поточные события.

– Пропаганда бывает со знаком "плюс"? После аннексии и начала войны в Украине говорят о хорошей, "своей" пропаганде как противоядии от информационной войны.

– Слово "пропаганда" обедняет и сужает спектр нашего разговора. Для меня пропаганда – это информация, защищающая интересы малой группы людей и сознательно грешащая против истины.

Если использовать вместо слова "пропаганда" словосочетание "политически ангажированное высказывание", становится ясно, что вопрос о хорошей или плохой пропаганде снимается.

Любая социальная группа старается использовать информацию в качестве инструмента для продвижения своих идей и целей. Если хочешь что-то изменить — работай с информацией и ты.

– Если продолжить разговор о войне, то возникает и тема травмы. Война приносит травму, люди с которой должны функционировать в условиях несвободного общества.

– Это болезненная тема и для России, и, как мне кажется, по крайней мере в прошлые десятилетия, и для Украины.

В СССР, например, никогда толком не работали с травмой Второй мировой войны – с самой страшной травмой Новой истории.

Мне видится, что сейчас в России власть затеяла процесс насильственной ретравматизации общества этой войной: все связанные с ней нарративы выстраиваются не так, чтобы прорабатывать травму, а так, чтобы ее поддерживать в качестве инструмента манипуляции.

"Пропаганда перестает работать, когда она разлучается со своим рынком"

Иногда мне кажется, например, что все "распятые мальчики" нынешней антиукраинской пропаганды появились в результате маркетингового исследования: "Что раньше покупали? Как это у нас получилось? Давайте повторим?"

И действительно: на протяжении второй половины ХХ века если и существовала тема с почти консенсусом, то это была Великая отечественная война: они – звери, мы – герои.

[L]Для войны в Украине используют те же нарративы. Этот прием – очень базовый, он работает всегда, но в России для него есть почва, пропитанная исторической травмой.

– А две чеченские и война с Грузией так не работали?

– Они привели к всплеску национализма, но это были войны на земле, которая для подавляющего большинства россиян не воспринимается как "своя".

Подать ее под этим соусом, в отличие от Крыма, российской власти не удавалось. Тогда как события в Крыму подают как войну на своей земле за своих людей.

Ирина Славинская, специально для УП.Культура