Марат Гельман: Все современное искусство в России сегодня оппозиционно
За последнее время одного из ключевых деятелей культурной жизни России и главного ретранслятора украинского искусства Марата Гельмана успели изгнать из Перми, где он создал знаменитый музей современного искусства, и подвергли цензуре за выставку "Welcome! Sochi 2014".
Став гуру в развитии культуры в российских регионах, он придумал большой проект "Культурная политика" – альтернативу существующей сейчас в России культурной политики.
Вместе с представителями российской интеллигенции он прилетел в Киев на конгресс "Россия – Украина: Диалог", организованный Михаилом Ходорковским, чтобы высказать свою позицию и обсудить возможности выхода из кризиса, возникшего между странами.
В интервью "УП. Жизнь" галерист размышляет о грядущем развале путинской диктатуры и предлагает план развития восточных регионов Украины через культурные механизмы.
– Издание LifeNews написало о конгрессе так: пятая колонна выехала в Киев участвовать в конгрессе под эгидой киевской хунты. То есть, вас называют пятой колонной. В последнее время ваша деятельность подвергается прессингу?
– Периодически наезжают, да, по разным поводам. Термин "пятая колонна" появился после того, как прошел митинг против Путина в Москве.
[L]Вообще я привык с 92-го года, что какие-то жупелы ко мне прилипают, а потом отлипают. У Проханова один роман полностью, а другой наполовину посвящен мне. В одном из них я служу напрямую Сатане.
Так что пятая колонна, можно сказать – послабление в определенном смысле, потому что у него была идея, что Гельман методом современного искусства выполняет задание по сокращению населения России на 60%.
– И как, получается?
– Сейчас нет, стоят еще…
Дело в том, что Россия – страна сверхцентрализованная. У нас со времен Петра I все стягивается к столице. Когда я делал проект по децентрализации, пермский проект, потом "Культурный альянс" – объявляли, что я разваливаю страну таким образом. Но мы к этому спокойно относимся.
Есть, конечно, публика, которая относится к этому (современному искусству – прим.авт.) очень нервно. Искусство зачастую играет роль зеркала, которое отражает действительность. Вы увидели в зеркало что-то неприглядное – и хочется зеркало разбить. Примерно также общество реагирует на искусство.
Иногда еще играет роль боль – очень важный механизм в нашем организме.
Боль неприятна, от нее хочется избавиться, выпить болеутоляющее, но в то же время, если ты от нее избавишься, подвергнешь себя опасности. Поднесла руку к огню, не одернула – рука сгорела. Какой-то вирус в тебя попал, боли нет, и он развился до той степени, что вылечить невозможно.
Вот искусство как раз часто попадает в такие болевые точки. Обществу больно, но при этом оно не развито – поэтому вместо того, чтобы лечить болезнь, пытается избавиться от боли.
Так как я в каком-то смысле для многих людей олицетворяю современное искусство – что бы где ни происходило, "все делает Гельман", так считают, – то я для многих такая неприятная боль.
– Тогда получается, все современное искусство в России находится в оппозиции и является пятой колонной?
– Фактически да. Более того, были люди, конформистски настроенные к власти, а власть сама выталкивает их в оппозицию. Новая концепция Мединского (министр культуры РФ – прим.авт.), предполагающая, что существует госзаказ, говорит о том, что государство поддерживает официальное искусство.
Все современное искусство, естественно, попадает в разряд неофициального, потому что никогда не выполняет никаких заказов. Параллельно есть культурная политика церкви, которая говорит: все, что раньше было, – культура, а то, что сегодня – бескультурье. В результате все современное искусство сегодня оппозиционно.
В 90-е годы было ощущение, что мы движемся с обществом вместе, просто с разными скоростями. Но общество повернулось вспять, а искусство не может. Художник не может чувствовать себя изолированно от мирового искусства. Современный художник всегда думает о будущем, а общество и власть ориентированы на изоляцию, самоизоляцию, и на прошлое вместо будущее.
Приведу очевидный пример.
Приезжаю в Краснодар, мне показывают музей, в котором я вижу старые плетки. Показывают какой-то быт двести лет назад. Потом прихожу в гости к атаману, вижу, что у него плетки висят на стене. Спрашиваю: а это что, местное искусство декоративное? Он зовет жену и говорит: расскажи, зачем эти плетки.
Она смущается и отвечает: ну, этой он меня учит, а этой – сына.
– Что, серьезно?
– Да, это было два года назад. Вот это метафора того, что происходит.
Прошлое нам предлагается не в качестве прошлого в музее, где мы будем им интересоваться, изучать его, а вместо настоящего. Когда они говорят о сохранении традиций, они имеют в виду не музеефикацию, не бережное отношение к прошлому – а переносят эти традиции на будущее, внедряют в реальность. Для человека искусства это дикость какая-то.
Кстати, два года назад Путин вернулся в президентство, и из лексикона полностью исчезло слово "модернизация".
– Действительно, оно же раньше использовалось очень активно...
– Да, и я был одной из жертв модернизации. Мы поверили, что все будет как-то развиваться, я даже был членом совета директоров "Сколково" (инновационный центр – прим.авт.)
Ситуация повернулась мгновенно. Сейчас мы находимся в другой модальности с обществом.
– Фактически, нынешнюю ситуацию с искусством создал новый срок Путина.
– Сначала создал, а потом разрушил.
То, что произошло с Крымом, разрушило все планы Путина. У Путина был план найти духовные скрепы в православии, а теперь об объединении православного мира говорить уже нельзя. Он мечтал о восстановлении Советского Союза в форме Таможенного союза. Но после того, что произошло, все боятся приблизиться на сантиметр к России, хоть как-то от нее зависеть.
Вместо того чтобы заниматься русскими людьми, они занимаются русскими территориями. Через полгода эйфория от Крыма пройдет, и нужна будет новая порция земли. А это уже нереальная ситуация. Ведь сегодня это война, завтра это изоляция, а послезавтра – поражение.
– Многие из российской интеллигенции все больше говорят про то, что этот раздутый шар скоро лопнет.
– Не знаю насчет "всей интеллигенции". Они либо уезжают, либо становятся конформистами, либо уходят в оппозицию. У нас шутят, что современной России можно либо лизать, либо сидеть, либо уезжать. Три пути.
Я пытаюсь удержаться внутри художественного пространства, не попадая ни в одно из этих трех.
– А как удается балансировать?
– Вот мы сейчас как раз с Михаилом Борисовичем Ходорковским и Григорием Чхартишвили (Борис Акунин – прим. авт.) готовим проект "Хороший сценарий для России". Речь идет как раз о том, чтобы писатели написали художественные произведения о том, что произойдет с властью в России. Именно художественные.
Я все-таки не занимаюсь политикой, я занимаюсь искусством – но темой, которая может повлиять на судьбу страны.
Также я стараюсь заниматься не глобально Россией, а локальными территориями. Все-таки, чем дальше от Москвы, тем больше возможностей у местных властей. У них же реальные проблемы, и им нужны реальные решения. Я знаю, как культура может помогать властям решать их проблемы. Но меня все равно втягивают в политику, так или иначе.
– Но ведь как с Пермью получилось, вас же в итоге оттуда попросили.
– Да, федеральная повестка накрыла Пермь. Но зато в Перми было сломано предубеждение, что сделать такое невозможно. Считалось, что насыщенная культурная жизнь может быть только в Москве. Сейчас уже 11 городов пытается – особенно когда кажется, что в Перми все закончилось – перехватить эстафету.
Теперь я выступаю в роли немного теневого персонажа, который помогает наладить процесс. Не действует, а содействует.
– Вы назвали фамилии, по сути, таких известных оппозиционеров. В любом случае этот проект будет восприниматься не только как художественный.
– Я несу ответственность за себя. Я делаю проект, связанный с изменениями в стране. Оппозиция – это люди, которые хотят стать новой властью. Я не хочу стать новой властью – я хочу, чтобы с моей помощью ситуация в стране улучшилась.
Я очень критично отношусь к нынешней власти, это правда. Но это ближе к диссидентской позиции.
– В том-то и дело. Смогут ли реализоваться ваши проекты?
– Если говорить о Перми, то ситуация там изменилась. Несмотря на то, что меня там уже нет, ситуация не вернется в нулевую точку.
В искусстве важно, что явление свершилось, все явления скоротечны. Например, эксперименты Мейерхольда повлияли на театральную жизнь во всем мире. А он был директором театра меньше двух лет. Потом его казнили, но он изменил театр.
– Просто в какой-то момент вас могут не допустить...
– Ходорковский в свое время повторял: делай, что должен, и будь, что будет. Хороший такой принцип.
Тут столько обстоятельств влияют, что ты не можешь спрогнозировать, какой точно результат будет. Ты знаешь, что если ты в правильном направлении движешься, то результат будет положительный.
– Это такой авантюрный подход.
– Да, я авантюрист. Меня постоянно обвиняют одновременно в авантюризме, идеализме и прагматизме.
Вообще само решение ехать в Пермь было большой авантюрой. Но у меня тогда был кризис среднего возраста, мне было 47 лет и казалось, что все закончилось, людям от меня нужно только мое имя, мои компетенции уже кончились, можно стричь купоны. Очень тяжело для мужчины, который чувствует себя еще молодым.
Поэтому поездка в Пермь была выходом из моих личных ситуаций. Столкнувшись с новыми трудностями, я вернулся к себе, к человеку, который что-то умеет, а не только носит известное имя.
 |
– Теперь вы затеяли такую авантюру, как "Культурная политика". Вы заявляете, что это альтернатива действующей культурной политике Мединского, и создана она не для нынешнего правительства. Как вы будете реализовывать эту политику? И может ли она вообще в нынешних условиях быть реализованной?
– Она будет реализована, потому что будет влиять на людей, которые принимают решения.
– Как это лоббирование будет осуществляться?
– Когда ты говоришь правильные идеи, они никуда не исчезают. Будучи раз произнесенными, они начинают влиять на ситуацию. Надо иметь в виду, что в культуре власть – важный игрок, но не главный.
Если этот мой документ будет принят художественным сообществом, эта философия начнет реализовываться. Не полностью, но в определенной части.
Хотелось бы, конечно, чтобы пришла другая власть. Поэтому надо понять, как придет другая власть. Для этого мы делаем этот литературный проект. Но это не значит, что мы выдернем один сценарий.
– Ну, у Сорокина уже все готово (последний роман "Теллурия" – прим.ред.)
– У него антиутопия, а у нас будут утопии. Позитивные вещи. То есть, мы показываем разные сценарии, и теоретически любой из них может реализоваться.
Сейчас же проблема не в Путине. И это такая горькая истина для нас всех. Проблема в обществе.
Если бы Путина не поддерживало так много людей в Росси, то даже если бы он был у власти, он действовал бы по-другому. Для него такая поддержка как наркотик. Это сложные процессы, нельзя их сводить к тому, чтобы свергнуть Путина. Это происходит в самом обществе, и изменения должны происходить в нем в первую очередь.
– Спрошу у вас по поводу грядущей "Манифесты" в Петербурге. Большинство украинских художников ее бойкотирует. При этом Украину будет представлять художница Алевтина Кахидзе, и ее в связи с этим тоже немножко бойкотируют. На ваш взгляд, сам акт бойкота способен на что-то повлиять?
– Уже повлиял. Насколько я знаю, они сейчас очень сильно думают, как сохранить лицо. Думают сделать неким топиком ситуацию, которая случилась в России.
Знаешь, я не был сторонником бойкота, но говорил о том, что "Манифеста" должна высказаться о ситуации. Игнорировать такое нельзя. Катя Деготь говорит – и нам остается ей верить, – что там будет проект, который будет заострен на проблему России и Украины. Будем надеяться.
– Но сообщество хочет, чтобы "Манифеста" вообще не проходила. Это правильно?
– Нам это было бы плохо. Но с точки зрения ситуации это абсолютно правильно. Потому что "Манифеста" – это бизнес. Как Олимпиада примерно. Больше половины денег дает принимающая сторона. Если бы у них были ресурсы, они бы поменяли место.
Сложная ситуация, конечно. Но это не значит, что мы должны входить в их положение, мы их критикуем. Для русского искусство проведение этой бьеннале очень важно, потому что если мы будем в изоляции, от этого выиграют только темные силы. Они и рады бы…
– Ну, так современное искусство – это же оппозиция, "Манифеста" – про современное искусство, значит, это вредно. Логика ясна.
– В этой ситуации я решил не участвовать. Дело в том, что она все равно провалится. Кроме продюсерской части, касающейся денег на создание шоу, есть еще и зрители. Обычно съезжаются полмиллиона человек. Теперь этого не будет.
– Никто не поедет?
– Кто-то поедет, но в десять раз меньше. Фактически "Манифеста" не сработает для России так, как могла бы сработать. Как с Олимпиадой: ее провели, но никто не приехал пожать руку Путину, кроме Януковича. В этом смысле "Манифеста" провалится.
Мы находимся в сложной ситуации. С одной стороны, для быстрейшей смены власти нужны санкции, но они ударят в первую очередь по нам.
Современное искусство – самая интегрированная в мировой контекст сфера. Ни кино, ни театр не интегрированы так, как вижуал-арт. Изоляция ударит по нам в первую очередь. Мы не можем желать, чтобы Россия была изолирована, но понимаем, что наша власть делает такие вещи, что странно было бы остальному миру вести себя иным образом.
– Вы планируете эмигрировать в Украину?
– Я сегодня сказал тут (на конгрессе – прим. авт.), что есть две проблемы, которые нужно решать.
Первая: Украина нам помогает преодолеть изоляцию. Понятно, что как только закончатся эти кошмары, Украина будет окружена заботой мира, Европы, к ней будет большое внимание.
В свое время Москва помогала украинскому искусству выйти на мировую сцену. Сейчас может оказаться обратная ситуация. Москва изолирована, Киеву больше внимания, а контакты у нас есть.
Второе: нужно признать, что у Украины есть проблемы с восточными областями в культурном плане. Там не развита культура, они менее интеллектуальны, менее пассионарны. Русское искусство могло бы оживить там культурную жизнь.
Если говорить о моей активности, то мне надо было бы не в Киеве создавать галереи и культурные центры…
– А, например, в Славянске.
– Ну, в Славянске можно сделать резиденцию. В Одессе, в Донецке делать галереи. Мы могли бы быть там более эффективными. Сейчас я думаю в этом направлении.
– Это повлияло бы и на внутренний культурный туризм? Это же очень важно.
– Непростой вопрос. Например, взять два города – Санкт-Петербург и Новосибирск. В Петербурге можно делать культурный туризм, а в Новосибирске – нет: это далеко, городу сто лет всего. Почему все быстро переходят к туризму, когда говорят о культуре? Потому что туризм легко считать.
Основным акцентом для культурной революции в Донецке можно взять креативный бизнес. Днепропетровск, который работает с металлом, – может производить паблик-арт для всей страны.
Когда я говорю о том, что новая культурная политика должна базироваться на отдельных городах, это значит, что для каждого города ты делаешь отдельную культурную политику. Единую культурную политику для всей страны сделать невозможно, потому что это будет только про столицу.
В общем, мы в этом деле поднаторели и могли бы реально помочь выстроить равноправный интеллектуальный диалог между украинскими городами за счет того, чтобы русскоязычные города поднялись как минимум на уровень Киева.
Тогда пошел бы диалог на равных. А вы помогали бы нам преодолеть изоляцию, которую нам готовит мир.
– Ну что ж, тогда ждем вас.
Все фото из Facebook Марата Гельмана