Мозги на асфальте: четыре дня во время перемирия

Мы сидели за большим столом. Четыре дня мы сидели за одним большим столом. За эти четыре дня в Дебльцево не прогремел ни один взрыв, не упала ни одна мина. Даже "Град" молчал. Казалось, он чего-то ждет. Наши бойцы тоже сидели, и тоже смиренно ждали.

Это было перемирие во время перемирия – в стране, в которой вот уже полгода как нет войны.

Еще вчера мы простреливали "зеленку". Еще вчера ночью по городу работали "Грады". Не прицельно – так, "на кого Бог пошлет". Один раз окно стало багровым, небо на четвертом этаже стало кроваво-красным. Тут же в нашем квартале погас свет. Кто-то сказал, что такое свечение дают фосфорные бомбы, кто-то предположил, что снаряд попал в линию электропередач.

Но это было вчера.

Сегодня наступило перемирие, в которое никто не верил.

По Дебальцево ездили машины ОБСЕ. Люди торговали на полуразрушенном рынке, безразлично проходили мимо уничтоженного здания суда, вполне апатично ждали автобус возле дома, испещренного осколками.

Во время перемирия появилось время на любовь. Нельзя сказать, что наши солдаты любят местных женщин. Так же, как нельзя сказать, что местные женщины любят наших солдат. Но и те, и другие рады друг другу.

Вот пышная продавщица в магазине радостно приветствует наших мальчиков. Мой друг тут же объясняет ее улыбку: оказывается, к этой девушке "ходит" его друг.

Еще одна женщина стала вместе жить с нашим солдатом. Это не похоже на любовь. Это, скорее, какой-то военный союз – и он вполне вписывается в логику перемирия. Ночью этот солдат идет "домой", а там его ждет женщина. У нее есть котлеты, с ней он может поговорить, ей он может помочь по хозяйству, в конце концов, с ней он может поругаться.

В мире, где ты превратился в добровольного, но все-таки заключенного, такая "дружба" спасает.

Бойцы много шутят на тему "женского вопроса" в Дебальцево. Ходят слухи, что мужья местных дам воюют на той стороне. Но наших донжуанов это нисколько не смущает. Под общий хохот один из солдат доказывает простую жизненную теорему: "Ну, посуди сама: так он – сепаратист, а я приду к его жене – и он уже рогатый сепаратист!"

Во время перемирия сошел снег. На улицах поселился туман, болото, и везде какая-то безысходность. "Мгла" Стивена Кинга, из которой в любой момент могли вылезти мерзкие твари.

В здании, в котором живут и работают наши корректировщики, много этажей. Нет отопления, но есть электричество. Пока работает "дуйка", можно спать и ждать следующего похода в баню. Когда свет пропадает, наступает вечная мерзлота. Кроме того, парням не хватает хороших фонариков.

Вместо обоев на стенах детские рисунки. Есть аккуратные, "правильные", но в основном банальные – белые голуби, радуги за "мир во всем мире". Кажется, их рисовали отличницы. А есть интересные, менее старательные, но целые композиции, будто реконструкции боев – с танками, вертушками, пехотой и отважными командирами.

Туговато приходится тем, кто живет в поле.

Блокпост Балу находится за городом. Согласно легендам, туда раньше ссылали "залетчиков". Но после того как Балу погиб здесь, совершив самоподрыв, чтобы не сдаться в плен, это место стало очень уважаемым среди солдат. В болоте и угольной пыли, в землянках и убогих окопах – здесь живут бойцы. Люди здесь похожи на живые деревья из "Властелина колец" или на леших из советских сказок.

На Балу перекресток. Одна из дорог уходит налево – на Террикон. Бойцы пыжатся от гордости и говорят, что там очень страшно, "всяким гражданским" там нечего делать. Террикон разрывает линию фронта и фактически находится в тылу врага. Дорога к нему контролируется Украиной, но простреливается время от времени сепаратистами.

На Терриконе нет ничего, кроме коротких неудобных блиндажей с небольшими буржуйками. Раз в четыре дня солдаты уходят туда на двое суток, дежурить. Это важный наблюдательный пост.

По Террикону артиллерия работает прицельно. На Терриконе много растяжек. Говорят, если в Дебальцево и есть где-то страшное место, где боевые действия ничем не уступают Донецкому аэропорту, – то это здесь. Там же попадаются всякие снайперы и разведгруппы противника.

Спят здесь в блиндажах сидя.

Местную овчарку очень уважают – это друг, с которым теплее пережить ночь. Спят здесь часа по два, когда уже просто валятся с ног. Едят здесь сардины, шпроты, тушенку, сухпайки.

Приезжая с Террикона, парни намыливают голову, руки, уши, шею мылом, смывая с себя грязь зимней войны. Потом выстраиваются в длинную очередь в душевую. Потом жадно хлебают горячий суп.

За четыре дня перемирия на Терриконе не было ни одного выстрела. Это ожидание первого выстрела страшно утомляет. Впервые перемирие здесь похоже на перемирие. Бойцы смеются: "Нет, ну, так совершенно невозможно воевать! Когда же они уже начнут?"

В том, что рано или поздно "они" начнут, никто не сомневается.

Мы все еще сидели за большим столом, как вдруг в два часа ночи одна из важных раций ожила: "Первый – второму! Первый – второму!" Все насторожились. Мальчик кинулся к рации: "На связи!" Секунда тяжелого ожидания. Вновь рация ожила: "Первый – второму! Первый – второму. Проверка связи!" В воздухе физически ощущалось и слышалось, как разбиваются надежды окружающих. Кто-то ржал, кто-то матерился. Проверка связи.

Статный офицер высокого ранга (говорят, он верен своей жене) стоит возле стола и листает книгу. Это альбом, посвященный параду в Москве к 45-й годовщине Дня победы в Великой Отечественной войне. Он нашел его здесь, в Дебальцево, на одной из позиций. Офицер показывает пальцем на стройный ряд мальчиков. Объектив фотографа выхватил пять совсем юных лиц. Наш офицер в этой шеренге был одиннадцатым...

Его сослуживцы сейчас воюют по ту сторону баррикад. А он грустно вздыхает о колоссальной нехватке профессионалов среди офицерского состава нашей армии. О том, сколько препятствий на пути у добровольческих батальонов. О том, что офицеров тяжело взять в армию – проблема часто упирает просто в то, что офицерских должностей не хватает, а на рядовые – не берут.

Временами не ясно, почему же он не плюнет на все это и не уедет домой. А он все объясняет: "Я воюю даже не за Украину. Я – за прогресс в социальной модели общества. Я против феодализма. Если бы подонок Янукович напал на демократическую Россию, я бы воевал на стороне России".

Этот человек прошел Приднестровье. Он рассказал нам про захват Бендер, о том, как открывают огонь по видимым мишеням в городе – а в городе, как правило, видимые и двигающиеся мишени – это гражданские.

За наш стол присаживается добродушный бородач Женя. С 1988 по 92 год он был курсантом военного училища и участвовал в урегулировании конфликта в Узбекистане. В 89-м его контузило – мина упала возле его БТРа.

В городах тогда сжигали дома, подрывали дороги, узбеки вырезали турков-месхетинцев. Там было все, включая танки и афганских моджахедов. В отдельных районах были разбиты военные городки, куда Женя вывозил турков, пытаясь спасти. Говорят, тот конфликт начался с убитой беременной женщины-узбечки.

После этого он бросил все и уехал в Сколе Львовской области работать простым лесником, а в 2002-2003 годах служил в миротворческих войсках ООН – в Ливане. Там он встречался 8 месяцев с арабкой – за ручку только и держались, чтоб ее родные не убили за связь до брака.

Всякое было в жизни этого солдата. А первого человека он только на этой, нашей войне убил.

"Пулеметчика убил, когда в засаду попали, – говорит он тихо. – Пуля впереди маленькую такую дырочку делает, а вылетая, огромное отверстие оставляет". Он переживает, помнит первого убитого.

Нить разговора неспешно продолжает мужчина лет сорока, с киевской Южной Борщаговки. Его первый убитый долго в конвульсиях бился, лежа на спине, дергался и пытался вытащить из горла нож.

Разведчик говорит, что ему на войне привычно. Он восемь с половиной лет отсидел в Молдавии.

Такой человек знает, что такое, когда тебя бьют не чтобы избить, а чтобы забить насмерть. Этот человек хорошо помнит, что значит жить три месяца безо всякой возможности согреться: что бы ты ни делал, – а тепла нет, и не будет.

Этот человек знает, что такое три месяца жить на одном хлебе. Без ничего, просто хлеб – единственная еда. Сначала трудно, потом привыкаешь. Однажды наступает момент, что ты больше не можешь его есть. Чтобы вдавить в себя, пытаешься его поджарить зажигалкой. Если есть немного сала, один кусочек долго жуешь, хлеб проглатываешь, а кусочек сала во рту оставляешь, чтобы побольше хлеба с ним съесть, чтобы вкус его растянуть. Хлеб глотаешь, а кусочек сала просто во рту держишь.

"А у меня, видишь, до сих пор привычка осталась – по комнате взад-вперед ходить. Я именно тогда понял, почему кошки так по клеткам метаются в зимнем зоопарке", – вдруг дополняет он свой рассказ.

Кишинев, Бендеры, Атаки, Сороки, полностью Приднестровье – много земли исходил наш друг, пока его не взял 6-й отдел по борьбе с организованной преступностью. Тут-то Украина про него и забыла. Хорошо, "братва" помнила – пока его знакомого вора в законе не убили, он за ним и присматривал.

Разведчик говорит, что писал письма в Украину, но ответ был одинаковым – Украина его не знала.

Спрашивала я у него все время, зачем же он снова в войну вляпался? А он и отвечает: "Клемануло. Побили студентов, я понимал, что не надо вмешиваться, а не смог. Потом, когда на Грушевского огнестрел использовали – первые погибшие появились, тоже клемануло. И третий раз – это Крым. Клемануло.

Понимаешь, не мог в стороне стоять. Это моя война".

В личном деле моего друга нет ни одной записи о нем – военник только слегка неправильно оформлен, чувствуется, что там что-то подправили, да непонятно что именно. А значит, и доказательств к его истории нет. А значит, и верить ему нельзя.

Только война эта странная научила нас инстинктивно находить себе союзников. Во время перемирия перестаешь удивляться. А какой резон не верить ему, если вскоре ты окажешься за одним большим столом с очень добрым чеченцем Русланом, и он признается тебе, что у него эта война – уже девятая война в его жизни?

На войне у каждого солдата своя история.

Ты присматриваешься внимательнее, а за твоим столом – очарованные странники! И верить им бессмысленно, и не верить им нет смысла. Потому что война – это место за пределами добра и зла, это зазеркалье, в котором произойти может все, что угодно.

Во время этого же перемирия примерно за таким же столом я ела мясо оленя, прожаренное с малиновым вареньем и протушенное с картошкой – в Трехизбенках возле Счастья. Особый привкус ему придавал тот факт, что машину, которая везла этих трех косуль, обстреляли. За столом говорили много о чем, только об убитых на днях снайпером трех айдаровцах предпочитали молчать.

Именно во время этого перемирия по ошибке наша разведка застрелила нашего разведчика, просто из другого батальона. Ошибка.

Примерно в это же время, только уже в другом месте Луганской области, наш боец зашел в палатку и открыл автоматную очередь по своим, потому что ему не дали командировку. Бронебойные патроны повредили колени двум солдатам.

А пока я сидела за большим столом, другой мальчик был ранен разведгруппой сепаратистов из трех человек. Двух из нападающих убили из подствольного гранатомета. Мозги. На асфальте остались только их мозги.

В эти же дни у меня спросили: "Ты понимаешь, моему другу вскрыли череп, отрезали пол головы и вставили в голову, изнутри, наушники. Ты представляешь, что это такое?!" Нет, я не представляю. А вот друг-солдатик уже представляет, видел, знает. Не забудет.

И в ушах у меня до сих пор стоит звон поющих дорог. Когда машина несется по дороге, изрезанной танковыми гусеницами. Это дорога поет музыку войны.

А с двух сторон, с поля, между деревьями, к твоему автобусу пробирается тяжелый туман. Машина медленно едет без фар по мертвой ночной проселочной дороге. Все пассажиры в такие моменты обычно молчат, а водитель давит на газ. И только иногда видны вспышки красных габаритных огней впереди идущей машины.

Фото автора

Алена Стадник, специально для УП.Жизнь