Полтора года транзита в никуда

– Я же не похож на бомжа? Правда? – он заглядывает мне в глаза.

Он только что употребил разговорно-уничижительное "бомж" для обозначения бездомного, хотя сейчас и сам является таковым. Бездомным здесь, в Харькове.

Октябрь 2016-го. Мы стоим на автовокзале. Курим. Он предъявляет документы, свои и сына. Десятилетний мальчик сидит под стенкой на спортивной черной сумке. Где мама ребенка, не знаю, а спрашивать неловко.

В документах указано, что мужчина и мальчик из Алчевска. Этот город сейчас подконтролен "Луганской Народной Республике".

- Если сегодня не поедем домой, не знаю, где будем ночевать, – говорит мужчина.

Мы делаем по затяжке.

Нет. Он не похож на стереотипного украинского бездомного.

Он похож на человека из рабочей среды. Ему лет тридцать-сорок, сложно сказать точнее. Черные ношенные, но начищенные туфли. Черные джинсы. Легкая серая куртка. Коротко стрижен, волосы зачесаны назад. Давно не был у стоматолога – по зубам в Украине на удивление легко можно определить социальное положение человека. Загорелое лицо: целое лето он работал в Харькове на частном строительстве, таскал тачки с цементом. Закончился сухой сезон – закончилась и работа.

Мужчина мало чем отличается от других на автовокзале.

Внутренние беженцы, имеющие официальный статус "внутренне перемещенных лиц", внешне ничем не отличаются от других людей.

В Украине их около полутора миллионов, но это полтора миллиона невидимок: переселенцы растворяются в городах.

Преимущественно в больших городах.

Полтора миллиона невидимок: на их лицах не написано, что они бежали от обстрелов или от нищеты, которая сопровождает войну.

Точное их количество можно оценить лишь приблизительно. Правозащитники утверждают, что внутренних беженцев больше, чем говорят официальные цифры: не все регистрируются.

В то же время сами переселенцы все чаще рассказывают о том, что многие их знакомые, оставаясь зарегистрированными на подконтрольной правительству территории, возвращаются домой.

Мужчина из Алчевска с сыном прожили в Харькове почти год, но больше не в состоянии. Случайных заработков недостаточно, чтобы снимать постоянное жилье.

Сейчас они возвращаются в родной город, где, по крайней мере, остался свой дом. Но даже на билеты им не хватает.

Отец не просит денег – он вынимает и демонстрирует две купюры по двести гривен. Но этого немного не хватает. Он просит купить им билеты домой – а он отдаст все, что есть.

В глазах боль: он не привык просить и чувствует себя униженным. Перед собой и своим сыном, который, сидя на сумке, внимательно на него смотрит снизу вверх.

Некоторые западные журналисты, приезжая после начала конфликта, просили местных фиксеров отвести их в "лагеря для беженцев".

Вероятно, представляли большие поля с палатками, похожие на те, что видели в Турции или в Ливане для беженцев из Сирии. Но ничего подобного в Украине не существовало.

Люди, бегущие от войны, растворялись среди остального населения. Ни внешне, ни по языковому признаку переселенцы не отличались от местных. Фото Евгении Белорусец

Люди, бегущие от войны, растворялись среди остального населения. Снимали жилье в Краматорске, Харькове, Изюме, Киеве, Днепре, Запорожье. Жили у родственников или знакомых.

В крайнем случае, селились в детских лагерях или в нежилых государственных помещениях, куда волонтеры или государство привозили мебель. Ни внешне, ни по языковому признаку переселенцы не отличались от местных.

Часто сами являлись практически местными: большинство внутренних беженцев переместились в границах той же Донецкой области, часть которой контролирует правительство, а часть – непризнанная "Донецкая Народная Республика".

На втором месте по количеству вынужденных переселенцев – ближайший мегаполис, русскоязычный Харьков.

В Харькове в январе 2015 года открылся первый транзитный городок, построенный за деньги Германского общества международного сотрудничества. Государство селит сюда исключительно многодетные семьи, мам-одиночек, семьи с инвалидами.

Царские хоромы

(март 2015)

– Не подскажите, где здесь городок для переселенцев?

– А что, есть такой?

– Да где-то прямо возле вас.

– Впервые слышу.

– Спасибо...

Весна запаздывает. Холодно. На земле мокрый снег. Я уже прошел завод железобетонных конструкций и заброшенную промзону, а городка все не видно. У него пока даже нет точного адреса.

– Извините, а Вы не знаете, где здесь городок для переселенцев?

– А Вы туда? Может, Вам что-то нужно. У нас есть пара одеял.

– ...

– Но в городке, кажется, уже нет мест.

– А! Вот вы о чем. Я похож на переселенца?

– Ну, Вы ведь ищете жилье. Я подумала...

– Нет, я журналист.

– А-а-а...

– А что, выгляжу как беженец?

– Хм. А как выглядят беженцы?

– Действительно.

– Вы спросите там, что им нужно. У нас есть теплые вещи...

Городок оказывается на пустыре на окраине Харькова, возле трассы, ведущей к аэропорту. До ближайшего постоянного жилья – метров пятьсот.

Территория около четверти гектара заставлена светлыми металлопластиковыми модулями-вагончиками, в которых живут чуть меньше четырехсот человек.

Напротив через дорогу – лишь поросший сорняками пустырь, местами стихийно захваченный харьковчанами под огороды.

Модульный городок оказывается на пустыре на окраине Харькова, возле трассы, ведущей к аэропорту. Фото Евгении Белорусец

– Для нас тут царские хоромы, – говорит Людмила.

Несмотря ни на что, ее живой жизнерадостный характер дает себя чувствовать.

29-летняя женщина – мама троих детей. У среднего, Максима – синдром Дауна. Куда бы мама ни пошла, где бы ни остановилась или села, пятилетний мальчик располагается рядом, обнимая ее за ногу.

У себя в Антраците они жили во многоквартирном двухэтажном доме, похожем на длинный барак. Половина квартир и до войны пустовали. Деревянный туалет – на улице. Водопровода не было – носили воду из колодца на второй этаж в ведрах.

Отапливали породой: город Антрацит назван в честь минерала антрацита – типа угля. Этот уголь им и выписывали. Но не чистый. Чтобы отопить квартиру в холодный сезон, Людмиле ежедневно приходилось руками перебрать четыре ведра сырой породы.

– А здесь в Харькове даже душ есть! Правда, не у нас, а в соседнем домике, ну и в очереди приходится постоять, но есть ведь!

Большинство в модульном городке живут по принципу общежития-коммуналки – длинный коридор с дверями во многочисленные комнатки. Фото Евгении Белорусец

Людмила демонстрирует свои нынешние царские хоромы.

Если большинство в модульном городке живут по принципу общежития-коммуналки – длинный коридор с дверями во многочисленные комнатки – то Людмиле с мужем и детьми выделили целых две полуотделенных комнаты. Из-за ребенка-инвалида, с которым другим детям иногда трудно находиться в одном помещении: у него случаются срывы.

Людмила сидит на стуле, Максим обнимает ее за ногу и иногда хныкает, тогда она гладит сына по голове.

Лампы дневного света, белые стены, железные кровати, металлические шкафчики, как в школе или спортзале. И пустота.

Даже небольшое пространство нечем заполнить, ведь выезжали посреди января на микроавтобусе "Газель", с несколькими сумками. Чтобы купить билеты, по дешевке продали мобильные телефоны и бытовую технику.

Ехали через Россию, поскольку Украина в то время закрыла блокпосты по всей линии размежевания с боевиками.

– Я думала, с ума сойду. Блокпосты закрыты, да и пропуска мы сделать не могли – для этого нужно в Украине побывать. Ехали сутки. С ребенком-инвалидом. Водитель останавливался, когда нужно. Добрый. Но ведь полная маршрутка таких, как мы. Не хочется никому быть в тягость.

Маршрут Людмилы и ее семьи в объезд блокпостов был из Антрацита через Каменск-Шахтинский, Воронеж, Белгород – и обратно в Украину, на Харьков.

– Когда я, наконец, увидела на границе украинский флаг, чуть не плакала: доехали.

Это была не первая ее попытка выехать. Как только "все началось" (переселенцы часто говорят о войне обтекаемо, эвфемизмами, без оценочных суждений), Людмила без детей съездила в Харьков, но тогда не смогла найти жилье. Зарегистрировалась – и вот "МЧС" (Госслужба по чрезвычайным ситуациям) вызвала ее по телефону на открытие модульного городка.

29-летняя Людмила – мама троих детей. У среднего, Максима – синдром Дауна. Фото Евгении Белорусец

Когда "все вот это вот началось", Людмила поначалу поддерживала "ополченцев".

Как и большинство ее соседей. Все смотрели российское телевидение, которое изображало смену власти в Киеве вследствие Евромайдана как приход фашистской хунты.

Тогда на российских каналах группировка "Правый сектор", численностью в несколько сот человек, упоминалась едва ли не чаще, чем правящая в РФ партия "Единая Россия".

Позже за раскрученного СМИ лидера "Правого сектора" проголосовали на выборах Президента Украины лишь 0,7% – это, например, в три раза меньше, чем за не слишком публичного бизнесмена с типично еврейской фамилией Рабинович, что вызвало насмешки над российской пропагандой о "фашизме в Украине".

Однако на тот момент конфликт разгорелся, были погибшие с обеих сторон, а значит, и реальные причины для вражды.

– А потом к нам в Антрацит зашло казачество, и началось... – рассказывает Людмила.

Если в мае 2014 года она только из-за болезни ребенка не пошла голосовать на самодельном "референдуме" за автономию "ЛНР", воспринимая его как путь к защите от "фашизма", то после прихода казаческих организаций быстро поменяла свое мнение.

– У нас теперь полдома за Украину, но говорим об этом между собой шепотом. У нас ведь стучат.

Выехать семья Людмилы решила не собственно из-за войны – в Антраците достаточно спокойно – а из-за мародерств, поборов, "отжатых" у соседей квартир и машин, постоянных внутренних разборок между казаками и нищеты вообще:

– Жить стало невыносимо.

Сюда Людмила выехала даже не из-за войны – в Антраците достаточно спокойно – а из-за мародерств, поборов, "отжатых" у соседей квартир и машин, постоянных разборок между казаками и нищеты. Фото Евгении Белорусец

Первый муж Людмилы, отец старших двоих детей, бросил ее пять лет назад, сразу после рождения сына с синдромом Дауна. На момент, когда она уезжала, ее бывший "стоял в ополчении ЛНР".

Второй, Евгений, с которым Людмила приехала в транзитный городок, дома в Антраците работал на копанке – одной из тех нелегальных шахт, на которых шахтеры работают за "черный нал" и где никто не обеспечивает безопасность труда рабочих.

Все время, пока я находился в их трейлере, Евгений лежал, отвернувшись лицом к стене, и молчал. Тогда Людмила сказала, что он болен.

Намного позже рассказала, что у Евгения в первые месяцы после переезда была депрессия: денег не было, а работу он найти не мог.

– В гипермаркете по соседству объявление: "нужны охранники". Он пришел, а они сразу в его паспорт: какая прописка. "Хорошо, мы Вам перезвоним". Через день перезванивают: "Вы нам не подходите". И неофициально: "Хозяин сказал переселенцев не брать. Говорит, ненадежные: через месяц можете уволиться и выехать назад к себе".

Дочка еще не понимает

(март 2015)

А вот Светлана – одна из тех, кому с работой уже повезло: она прямо здесь устроилась уборщицей. Зарплата 1700 гривен – эквивалент 60 евро.

Светлана была в Харькове с конца 2014 года, поэтому одна из первых попала в транзитный городок. Вот и получила место.

Когда я впервые приехал и общался с администрацией, Светлана как раз убирала и несколько раз, несмело, просила меня пересесть: ей приказали навести идеальную чистоту, поскольку в городок ожидали с визитом целую заместительницу мэра Харькова. Хотя в городке и без показушного марафета чище, чем во многих частных квартирах.

Светлана соответствует своему имени: она вся светлая. Ей тридцать четыре года. Это миловидная спокойная блондинка с серыми глазами. Она улыбается, разговаривая со мной. Несмотря на то, что ее город только что разбомбили.

Она мама-одиночка. Приехала из Углегорска – вместе с семилетней дочкой и с матерью, которая пережила несколько инсультов. Дома Светлана работала кондитером. Всю жизнь собирала деньги на квартиру. И купила за несколько лет до войны.

– А осенью вот бои вроде закончились. Углегорск вроде остался в Украине. Я купила у бабушки-соседки гараж по дешевке. Машины, правда, нет. Но я на перспективу, – она улыбается над собой. – Ото знала б, лучше б деньги были целые.

Светлана была в Харькове с конца 2014 года, поэтому одна из первых попала в транзитный городок. Вот и получила место. Фото Евгении Белорусец

Как только в конце 2014 года стало понятно, что "ДНР" совместно с "ЛНР" все-таки будет наступать на подконтрольный правительству стратегический пункт Дебальцево, расположенный по соседству с Углегорском – Светлана собрала вещи.

– Учительница дочки говорила: "Да у нас ничего не будет. Кому наш Углегорск нужен?" А я ей: "Нужен", – рассказывает она, и на ее лице защитная, ироничная улыбка.

Светлана с дочкой и матерью успела выехать одним из последних поездов на Харьков. Через пару дней сообщение прекратили, а вскоре начались бои, в результате которых Углегорск пострадал даже больше, чем само Дебальцево.

Она смотрела в новостях, что происходит с ее городом.

– Раз на ютубе нашла видео, посреди зимы из Углегорска выходят два бомжика, – Светлана тоже использует разговорное слово для обозначения бездомных, но в ласкательной форме. – Идут и тянут что-то на ручной тележке. К ним подходит журналист, ну, чтобы они там что-то сказали. Смотрю – а это мой племянник и... ну, еще один родственник!

Как оказалось позже, ребята на ночь спрятались от обстрелов в погреб. Утром их за плату должна была вывезти на украинскую территорию машина. Но они от страха не могли спать, пока не прекратился обстрел, заснули лишь по утро – и проспали. Водитель приезжал под дом, сигналил, а они не услышали и не вышли. Машина уехала.

Днем они собрали, что могли, на тележку и пешком пошли на Енакиево – вглубь "ДНР", лишь бы подальше от линии фронта.

– А я ж думала, бомжики какие-то. Лица грязные, после погреба, – улыбается Светлана.

Она рассказывает долго, спокойно, обстоятельно и с постоянной полуулыбкой.

Когда приехала в Харьков, в отделе социальной защиты Светлане попалась добросердечная женщина, которая по собственной инициативе завезла кровати в одно из не предназначенных для жилья коммунальных помещений.

Там, среди офисов, госслужащих и посетителей, в одной из комнат их семья и жила до недавнего времени, пока не переехала сюда. Теперь у них одна комната в общежитии на троих.

– Моя дочка еще не понимает, что нам некуда возвращаться, – говорит Светлана. – Постоянно говорит: Вот, когда мы вернемся... "А давай опять на грибы пойдем?". Игрушки свои вспоминает...

Светлана молчит, а потом говорит:

– Такой был тихий городок. Я его обожала...

И неожиданно для себя самой начинает рыдать, закрывается руками и долго не может остановиться. Судорожно вздыхает, чтобы успокоиться, пытается заговорить – и снова рыдает.

Невидимки с плохой репутацией

(2014-2016)

Оглядываясь назад, я часто думаю, что плач Светланы стал главной причиной, почему я более чем на год отошел от журналистики.

Рядом с тобой сотрясается в рыданиях человек – а ты сидишь примороженный и не знаешь, что делать и что вообще можно сделать. Был бы женщиной – хоть обнял бы. А так сидишь неподвижно, очень прямо, с чувством, будто пытаешься проглотить камень, и только бормочешь что-то вроде: "Ну, ну..."

Я перестал писать со смутным чувством вины перед Светланой, перед Людмилой и всеми другими переселенцами, которых знал: я могу убежать от их жизни, а они нет.

Это было слишком трудно. Я пережил допрос с избиением, попадал под обстрел "Градами" – но постоянно сталкиваться с горем оказалось труднее.

В этих модулях-вагончиках живут чуть меньше четырехсот человек. Многие – представители социально незащищенных слоев населения. Фото Евгении Белорусец

Пятидесятилетняя скрипачка из Луганска, которая стоит в очереди за гуманитарной помощью и сдавленным голосом говорит психологу, что брать – намного сложнее, чем давать.

Шестидесятилетняя женщина, которая рассказывает, что убежала из города, подконтрольного правительству, и поэтому не имеет права на помощь – однако подразделение армии стоит возле ее дома и она боится ответного огня боевиков, и она шепотом, будто тайну, сообщает: "А мне все равно, от чьих снарядов погибнуть – одинаково страшно".

Пенсионерка, которая в очереди за пайком, в только что обстрелянном боевиками Краматорске, тихо плачет, потому что в это время украинская армия обстреливает ее родную Горловку (конечно, украинские власти постоянно отрицают обстрелы жилых кварталов, но боевики стреляют по позициям армии, прикрываясь мирным населением, а та в ответ стреляет по позициям боевиков).

Совсем старая бабушка из Лутугино, которая в темном коридоре плетет маскировочные сетки для армии, и, утирая глаза внешней стороной запястья, говорит: "Майдан разрезал семьи, как ножом. Я с родной сестрой полгода не общалась".

Переселенец из Донецка, крупный взрослый мужчина, который глядит в потолок, чтобы не текли слезы, когда он рассказывает, что перестал говорить со своими родителями.

Даже со стороны волонтеров, помогающих внутренним беженцам, несмотря на деятельное сострадание, часто заметна эмоциональная отчужденность. Помощь пытаются бюрократизировать.

Руководитель подразделения "Станции Харьков" в Изюме Марина Алферова рассказывала:

– У нас есть психолог для переселенцев – так ей самой теперь нужен психолог. Большинство наших волонтеров сами из переселенцев, и постоянно повторяю им: выдавайте, что положено по списку – но не нужно расспрашивать, не надо сближаться, не надо жалеть. Вы этого не выдержите.

Алферова показывает мне фото пятилетней девочки, которую недавно вывезли из-под обстрелов. Смотреть в глаза ребенку трудно даже на фотографии.

Но, конечно, убежать от всего этого невозможно. Зная стольких переселенцев, ты постоянно видишь вокруг новых. Они везде.

Вызываешь такси – у машины донецкие номера: пойти таксистом – одна из немногих работ, которые можно найти при любой квалификации, если остался автомобиль.

В секонд-хенде слышишь, как женщина, копаясь в старой одежде, по мобильному обсуждает регистрацию и попытки отдать ребенка в садик.

У сына на танцах двое респектабельных на вид родителей говорят об обстановке в Донецке, называя конкретные улицы и районы.

Коллега-журналист, как оказывается, пережил пытки в Луганске из-за подозрения в шпионстве.

Моя жена сумками отправляет бывшую в употреблении одежду женщине-переселенке в Черкасскую область, где та живет за счет перепродажи старых вещей.

В конце концов, одним из наших ближайших друзей также становится переселенец из Донецка, писатель Владимир Рафеенко.

И при этом периодически видишь дискриминацию и отрицательное отношение к внутренним беженцам.

Возможно, я просто слишком чувствителен, ведь далеко не все относятся к переселенцам предвзято – но могу представить, что и переселенцы не могут не обращать внимания на подобные эпизоды.

Наталья с внучками - обитатели модульного городка для переселенцев в Харькове. Фото Евгении Белорусец

В Ивано-Франковской области большинство СМИ ретранслировали будто бы новость об "амбалах с цепурами" с Донбасса, которых будто бы выдворили из гостиницы за хамство по отношению к принявшим их хозяевам – а когда я приезжаю делать об этом репортаж, история оказывается чистой воды фольклором.

Подросток из Харькова, который гостит у нас по каучсерфингу, рассказывает об учащении случаев кражи велосипедов – и, хотя доказательств тому нет, он уверен, что виноваты переселенцы.

У нас в районе постоянно крадут аккумуляторы с машин, и когда я становлюсь одной из жертв, сосед убеждает, что виноваты, ну конечно же, переселенцы. Да-да, бывшие профессиональные шахтеры переобучились на профессиональных воров.

Вот только беженцы здесь уже годами, а ухудшилась ситуация только в последние месяцы – и полицейские, которых я вызываю, связывают это с недавним "законом Савченко", согласно которому из тюрем одновременно вышли десятки тысяч людей, севших еще до войны.

Ну, а чаще всего слышишь, что переселенцы "сами виноваты" в том, что с ними случилось. Сами призвали на свои головы "Грады". Ну да, это из-за них Россия поставляет боевикам оружие – в том числе и достаточно мощное, чтобы сбить Боинг рейса MH17. Да, жители Донбасса сами, как саркастически говорит переселенец Рафеенко, "накамлали себе Путина".

Что говорить, некоторые граждане внутренним беженцам завидуют. В стране, где треть людей, по данным ООН, живут за чертой бедности, переселенцы получают от государства аж по четыреста гривен в месяц (эквивалент 13 евро).

Транзитные городки, похожие на харьковский, появились также в Запорожье и Днепре.

Об одном из городков в украинском СМИ недавно вышла статья, в которой его жителей изображали такими деклассированными элементами, живущими за чужой счет, а сам городок – "гетто". Местом, где поселилась проблема. "Проблема", а не люди.

И даже один из сотрудников, организовывающих (на расстоянии) функционирование модульного городка в Харькове, во время подготовки репортажа заявил мне:

– Я с тобой делюсь мыслями не как представитель организации, а как я вижу. И как оно есть, – посчитал нужным добавить он. – Часть людей там работает, но очень малая. Большинство просто сидят и ждут помощи, считая, что все им должны. Интегрироваться они никуда не собираются, – и он использовал тот же эпитет, что и журналисты в статье: – По факту это гетто.

Утеснение

(сентябрь 2016)

Городок на краю Харькова теперь полностью находится на финансовом балансе местных властей.

Внешне за полтора года заметны лишь незначительные изменения: новая детская площадка и забор из синей сетки вокруг территории. Тут до сих пор написано, что городок "транзитный". И что он предназначен для "временного" размещения внутренне перемещенных лиц.

Но большинство лиц мне знакомы – это те же люди, что и полтора года назад. К одному из бараков стоит небольшая очередь. Исключительно женщины.

За полтора года заметны лишь незначительные изменения: новая детская площадка и забор из синей сетки вокруг территории. Фото Евгении Белорусец

– Харьковские самаритяне выдают продуктовые наборы, – объясняет Людмила.

Она с семьей до сих пор здесь. Сына-инвалида Максима, который за эти полтора года достиг школьного возраста, определили в специальное заведение, где он будет учиться с детьми, имеющими похожие проблемы.

Муж Евгений нашел все-таки работу. В гипермаркет, куда его не взяли, он больше не ходил – хотя там постоянно висят объявления о вакансиях. Вместо этого он работал в муниципальной службе охраны, а потом устроился охранником в другом торговом центре по соседству. 3500 гривен в месяц (эквивалент 120 евро), смены сутки через двое.

– Мужу нравится. Между сменами ходит на подработки. Вот только нам здесь плату подняли в разы, – Людмила почти сразу переходит к основной теме, которая беспокоит всех здесь. – Раньше я платила шестьсот гривен, теперь тысячу восемьсот.

Городские власти заявили переселенцам, что повышение связано с ростом цен на коммунальные услуги – хотя за жилую площадь, на которой живет каждая семья, в частных квартирах суммы получаются меньше.

То, что платят переселенцы теперь, начинает напоминать арендную плату. Суммы все еще ниже, чем за съем пусть однокомнатной квартиры в Харькове – поэтому люди остаются.

Но многие в городке ожидают дальнейших повышений цены. И у них есть основания, хотя не все переселенцы об этом догадываются: по неофициальной информации, в мэрии существует мнение, что людей из транзитного городка нужно как-то выселить.

Людмила с семьей до сих пор здесь. Старшая дочка Алина – ходит в школу, сына Максима определили в специальное заведение. Фото Евгении Белорусец

– Некоторые нам завидуют, – говорит Людмила. – Я понимаю: в Харькове много бедных. Сейчас у всех выросли тарифы на коммунальные услуги. Я это прекрасно понимаю! Но нам завидовать? Когда я такое слышу, отвечаю: "Вы хоть у себя дома живете".

Людмила теперь доплачивает за два "лишних" места в своем трейлере. Если она этого не сделает – к ней в помещение подселят другую семью.

Переселенцы говорят о грядущем "уплотнении".

– Вы себе представляете? Жить с чужими людьми, да еще с моим Максимом? Тут и так каждый кашель из-за стены слышишь. Да и все давно на нервах. Сами понимаете, люди здесь разные, не всегда легко уживаются.

Возвращаться в Антрацит семья Людмилы не собирается.

– Муж туда ездил забирать вещи. Конечно, говорит, лег на нашу кровать – отдыхает. Тихо, никого из-за стены не слышно. Ну и родные стены все-таки.

Но возвращаться? Куда? Во-первых, я не признаю ту власть. Есть такая страна Украина. Есть Россия. А Новороссии нет.

Ну, а во-вторых, вы ведь слышали, как сейчас за переселенцев взялись? Слышали, да? Если придут с проверкой, а меня здесь нет – мне все выплаты обрежут.

Я понимаю, если бы только "переселенческие". Это было бы справедливо. Но ведь людям обрезают все – пенсии по возрасту, по инвалидности. Мне вот помощь по уходу за ребенком-инвалидом прекратят. Хотя был суд, который признал, что это неконституционно... Мы все-таки граждане Украины.

Людмила говорит, что планирует снять отдельное жилье в Харькове. Но не сейчас. Уже с весны. На зиму страшно с детьми куда-либо перебираться.

Возвращаться в Антрацит семья Людмилы не собирается, планируют снять отдельное жилье в Харькове. Фото Евгении Белорусец

Светлана из Углегорска тоже все эти полтора года живет здесь.

– Вы ведь помните, я уборщицей работала? Но недавно рассчиталась. После того, как нам плату подняли.

Ее зарплата (1700 гривен, в последние месяцы подняли до 2000) едва покрывала новую плату за жилье в городке (1400 гривен).

Светлана тоже боится уплотнения, потому платит исправно. Ищет теперь более оплачиваемую работу.

– Я ведь повар по образованию. И швеей работала. Я не переживаю, работу я найду, – улыбается она.

Проблема не в работе как таковой, а в графике. Дочь нужно забирать из школы в два часа дня. И старая мать почти не ходячая, за ней нужен уход.

Мать Светланы недавно легла в больницу. Усложнения после последнего инсульта и ревматизм суставов.

Узнав, что женщина переселенка, главный врач отказывался принимать ее на стационар: медицина в Украине в теории бесплатна, но на практике пациент обязан сам покупать все от лекарств и до шприцев.

[L]– Врач думал, если мама переселенка, то не сможет заплатить...

Но мать пригрозила записанным в телефоне номером одной из харьковских городских начальниц, и врач пошел на уступки: примет, если семья заранее проплатит за все лекарства. Светлана называет мне сумму, которая равняется трем ее месячным зарплатам. Когда я спрашиваю, как они смогли столько заплатить за раз, она улыбается:

– Сошлись на том, что будем покупать лекарства постепенно, по надобности. Тянем потихоньку.

Дочь Светланы уже ходит в третий класс. Дом в Углегорске вспоминает реже. Она входит, подсаживается к маме и слушает разговор.

– Там самаритяне уже выдают? – спрашивает девочку Светлана.

– Еще нет, говорили, скоро начнут, – нетерпеливо отвечает дочь.

Светло-русые волосы заплетены в косу. Веснушки на переносице, как у мамы. Светлые глаза, как у мамы. Ребенок внимательно смотрит на взрослых, прислушиваясь к разговору.

– Так, иди постой в очереди, – отсылает ее Светлана.

Когда дочь неохотно уходит, она говорит:

– Я ведь ездила домой. У нас там дом пятиэтажный, кирпичный. Так пятый и четвертый этажи снесло. У меня квартира на втором этаже, уцелела, лишь окна выбиты. Но в подъезде ступеньки перекошены, ходить опасно.

И там же после обстрела канализацию прорвало, все было затоплено. Паркет вздулся, на стенах сырые пятна. У меня ведь брат там остался. Я его водила туда, показывала квартиру. Он сказал, что ремонту она не подлежит.

– А дом брата не разбомбили?

– Разбомбили, – по лицу Светланы и сейчас блуждает эта ее полуулыбка. – Но не очень сильно. И у него частный сектор. Понемногу отстраивается.

– А вы к нему не думали?

– У него трое детей, – усмехается она. – Куда мы еще ему на голову?

Несмотря на повышение оплаты в транзитном городке, Светлана не решается даже искать другое жилье.

– Не знаешь, на кого попадешь. Запасов денег у нас нет – а вдруг хозяин жилья через месяц попросит съехать. И куда мы тогда?

Артем Чапай, для УП.Жизнь