Девушка, у вас рак!

Однажды я узнала, что у меня рак.

Первое, что я почувствовала, когда увидела слово "саркома" в заключении лаборатории, проверявшей недавно вырезанную опухоль в матке, – как ноги резко стали горячими. И щеки. И руки. В одно мгновенье стало очень жарко.

Первое, что я сделала, когда вышла из лаборатории, – позвонила подруге и пересказала то, что было написано в заключении. Эндометриальная стромальная саркома низкой степени злокачественности.

– Ну, раз там низкая степень, значит, можно лечиться, – сказала она. – Не переживай.

Несколько минут – и мы с родителями мужа уже звоним знакомым в патологоанатомической лаборатории в Краматорске. На следующий же день мы забираем материал из первой лаборатории и отправляем его туда. Там говорят, что диагноз может не подтвердиться.

– Так часто бывает, – заверяет знакомая. Я успокаиваюсь.

Через неделю лаборатория в Краматорске подтверждает диагноз. Я уже ничего не чувствую: ни жара, ни страха. Только странное, глухое одиночество.

– Клетки разрозненные, это не страшно, – пересказывают мне слова знакомой, смотревшей материал. – Главное теперь проверить организм, чтобы удостовериться, что эти клетки никуда больше не перешли. Люди с этим живут годами.

"ВАМ ПРИДЕТСЯ ВСЕ УДАЛЯТЬ"

Следующий мой шаг – поход в поликлинику по месту прописки.

Это обязательная процедура, которую должен пройти человек, которому диагностировали рак. Местный гинеколог обязан выписать направление в онкологическую клинику.

Гинеколог-онколог в поликлинике поверхностно смотрит мои бумаги и качает головой.

– Ох-ох, ну у вас же и по УЗИ было понятно, что это онкология, – говорит она. – Что ж вы сразу все не удалили?

– Подождите, это же только одно из УЗИ, самое первое, – отвечаю я. – После него меня смотрело еще пятеро врачей и большинство из них предположили, что это доброкачественное.

В декабре прошлого года у меня во время планового осмотра обнаружили новообразование. Я не обратила на это внимания: слишком много было дел, отложила осмотр на полгода.

Через полгода врач, глядя на новообразование на УЗИ, произнесла что-то вроде "интересное что-то" – и порекомендовала проконсультироваться с онкологом.

Следующий узист назвал новообразование, дословно, "непонятной херней".

Другая врач не называла меня иначе, как "девушка с чем-то необычным".

Четвертый врач сказал, что повода волноваться нет, но новообразование нужно удалить.

МРТ сделала вывод о массивной сероме в области рубца от кесарева. Каждый врач интерпретировал по-своему.

В августе новообразование вырезали. Первые лабораторные анализы показали, что это доброкачественная лейомиома.

– В любом случае, вам придется все удалять, – ставит точку гинеколог и отправляет в клинику.

"ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫЕ ОТКАЗЫВАЛИСЬ, ПОТОМ ОЧЕНЬ СИЛЬНО ПОЖАЛЕЛИ"

На следующий день я в поликлинике Национального института рака. Место, в котором роится ужас.

Тошнота безысходности подкатывает еще перед входом в больницу. Молодая девушка прямо на ступеньках рыдает в трубку: "Мам, ну откуда же я знала, что это рак!" Кто-то выводит под руку стариков с иссохшимися лицами. Кто-то, как я, печально курит.

В кабинет к гинекологу Виктории Дунаевской стоит очередь из пары десятков человек.

Многие стоят вплотную к ее двери, – чтобы не пропустить вперед никого, кто захочет пролезть раньше.

Другие сидят на стульях в верхней одежде, опустив головы вниз.

Никто не улыбается.

Никто не разговаривает.

Кричащая тишина. Несчастные, затравленные, серые от перманентного ужаса люди.

Гинеколог не спрашивает меня ни о чем существенном. Ни о том, что я чувствовала, пока ходила с опухолью (а я бы сказала ей, что не чувствовала ровным счетом ничего), ни о том, когда опухоль могла появиться. Просто читает бумаги.

Спрашивает, есть ли у меня дети. Позже мне объяснят: этот вопрос врачи задают, потому что по протоколу женщине, у которой обнаружили рак репродуктивной системы, нужно эту систему вырезать, чтобы сохранить мать для ребенка.

После первого приема мне назначают обследование всех органов. Я хожу в Институт рака как на работу. Вместо работы. Вместо жизни.

Очередь к каждому врачу настолько огромна, что, приходя к открытию поликлиники в 9-00, я ухожу примерно за час до закрытия, в 14-00.

Всем медсестрам, которые работают при врачах, примерно за шестьдесят и они не умеют говорить с пациентами.

Одна кричит на старика, что тот долго копается с вещами, прежде чем зайти в кабинет.

Другая отчитывает тех, кто пришел без талончика.

Третья жалуется, что врач не успеет осмотреть всех.

Обследования показывают, что с организмом все в порядке. Ни метастаз, ни новообразований, – ничего, что могло бы насторожить. Только один анализ оказывается плохим: лаборатория Института (в третий раз) подтверждает, что вырезанная опухоль – злокачественная.

Повторный прием у гинеколога становится кошмаром, который еще не раз будет сниться по ночам.

Гинеколог краем глаза осматривает записи врачей и останавливается на заключении лаборатории.

– Вам на операцию, – вдруг произносит она, даже не глядя мне в глаза.

– В каком смысле? – говорю я.

– Вам нужно удалять матку, придатки, – все, – говорит она. Снова не глядя.

Я сижу на стуле, ожидая, что врач расскажет подробнее, что к чему. Она не спешит объяснить. К ней в кабинет уже ломится следующий пациент, она переключается на него.

– Так подождите, это обязательно? – я пытаюсь вернуть ее внимание.

– Девушка, – гинеколог придвигается ко мне, сдвигает брови и произносит громко и медленно: – У вас рак матки. Вам нужно идти на операцию. Срочно.

Я продолжаю сидеть на стуле, пытаясь выдавить из себя что-то вроде "а может…". Врач не слушает. Она заполняет направление на удаление матки и придатков. Над ней стоит ее коллега, хирург, и кивает в такт движениям шариковой ручки.

– Вот хирург, к которому вы пойдете, можете поговорить с ней, – говорит гинеколог, уступая место коллеге.

Я не упускаю шанса.

– А есть другой вариант? – говорю я.

– Какой? Не удалять? – говорит она. Ее губы совершают движение, похожее на ухмылку. – Можно, конечно, наблюдаться. Но я вам так скажу: все женщины, которые отказывались от операции, потом очень сильно об этом пожалели. Очень сильно.

Она делает акцент на "очень", а потом добавляет еще раз, что абсолютно все женщины пожалели. Абсолютно все. А на вопрос, почему могла образоваться саркома, почему-то отвечает, что "никто в мире не знает, отчего появляется рак". Никто в мире. Совсем никто.

Я зачем-то говорю "спасибо большое" и выбегаю из кабинета. Мое место на стуле занимает очередная пациентка с несчастным лицом.

"РАК МАТКИ – ЭТО ПОЖИЗНЕННО"

Дальше – долгие, мрачные дни принятия. Больше месяца я живу с осознанием того, что у меня рак.

Последний визит в Институт рака – почему-то именно он – заставляет меня задуматься о том, насколько все серьезно. Пока в деле не поставлена точка, ты сомневаешься. Надеешься на то, что кто-нибудь скажет, что все в порядке и можно жить дальше, думать о рождении второго ребенка или просто о чем-нибудь будничном.

Наверное, это чувство называют отчаянием. Три лаборатории – три заключения о саркоме. Несколько врачей сходятся на том, что нужно удалять орган, и это еще не гарантирует того, что саркома не "выскочит" где-нибудь еще.

Меня бросает то в жар, то в холодный пот, и хочется заснуть и жить во сне, в котором нет диагноза "рак".

Однажды мне снится, как гинеколог из Института рака закрывает меня в холодной больничной комнате и говорит мне, глядя в глаза: "Рак матки – это пожизненно".

Я не понимаю, могу ли планировать жизнь на следующий год. Не могу толком взяться за работу. Выпадаю из разговоров с друзьями, переживая раз за разом тот разговор с гинекологом. Ее слова "девушка, у вас рак матки" и отстраненный, ледяной взгляд случайным образом всплывают в голове. Примерно так, как на съемках ситкома после очередной шутки зажигается табличка "Смех".

Каждый день я живу так, будто лечу в самолете, который на взлете потерял колесо, и никто не знает, сможет ли он приземлиться.

"ПОДОЖДИТЕ, НИЧЕГО ЕЩЕ МЫ НЕ УДАЛЯЕМ"

Спустя время я записываюсь в "Лисод", клинику израильской онкологии под Киевом, которую называют лучшей в стране. Последний шаг, чтобы убедиться, что нужно следовать предписаниям Института рака.

– Ну, рассказывайте, – спокойно произносит главврач клиники, гинеколог Алла Винницкая.

Я не сразу нахожусь, что ответить. Никто раньше не давал мне слова. Но что я должна рассказать? Как я ходила в Институт рака, где каждый миллиметр воздуха пропитан страхом смерти? Как искала в себе причины болезни? Как уговаривала себя, что удаление матки – не самый плохой исход?

– Мне сказали, что нужно удалить матку. А я хотела второго ребенка… – начинаю я. Алла Борисовна улыбается.

– Так-так, подождите, – весело говорит она. – Ничего еще мы не удаляем. И не надо говорить "хотела". Говорите: хочу.

Она объясняет, что такие опухоли, как моя, часто ведут себя как злокачественные, не являясь при этом "злыми". Недостаточно профессиональный взгляд на клетки может выдать плохой результат.

Материал отправляют на исследование в немецкую лабораторию.

Через неделю приходит результат. Рака нет. Лечение не нужно. Удалять матку не нужно. Все хорошо.

За два месяца жизни с диагнозом "рак" я многому научилась.

Научилась смело читать результаты анализов и смиряться с правдой, даже если она паршива. Перепроверять все в разных лабораториях. Не доверять врачам, которые говорят, что проблемы нет. Не доверять врачам, которые говорят, что выход только один. Не доверять врачам в государственных больницах. Научилась терпеть государственные больницы.

Поняла, что неверный диагноз – не самое плохое, что происходит с пациентом.

Самое плохое – это отношение врачей. То, как они разговаривают с пациентом. Как убеждают в том, что пациент обречен на мучительную смерть, вместо того, чтобы вместе с ним исследовать его организм и искать решения.

[L]Врачи воспринимают пациента как подчиненного, который не имеет права опротестовать их указаний.

Постсоветские больницы – такая себе репрессивная система, в которой пациента ставят на место вместо того, чтобы помочь.

А еще важным открытием для меня стало то, что про рак оказалось невероятно тяжело говорить.

Мой рак стал моей тайной, которую неудобно, болезненно, неприятно сообщать другим. Внутренней пустотой без цвета, в которой растет чувство стыда за то, что вот ты, активная молодая женщина, заболела плохой болезнью и больше не имеешь права быть частью общества.

Так не должно быть. Нельзя молчать. Молчание делает жизнь невыносимой.

Два месяца я прожила, летя в самолете, потерявшем одно колесо. И в одно мгновенье самолет приземлился. Пассажиры зааплодировали, пилоты выдохнули. Больше не нужно бояться и думать о смерти. Можно просто продолжать жить, как будто ничего не случилось. И лететь себе дальше с попутным ветром.

Екатерина Сергацкова, специально для УП.Жизнь

Титульне фото kmiragaya/Depositphotos