Цена сердца. Репортаж из операционной Бориса Тодурова

"Девочки, снимаем все кольца с рук, часы, раздеваемся до нижнего белья", – инструктирует нас медперсонал Института Сердца в операционном блоке.

Приносят чистые брюки и блузку мятного цвета, маску на лицо и шапочку для волос, чистую обувь.

"Только быстро, Борис Михайлович уже ждет вас", – говорит женщина, и мы хаотично скидываем с себя все. Озвученное во время интервью предложение посетить операционную застало врасплох, но отказаться мы не смогли.

Берем только диктофон и быстро бежим в коридор, где нас уже ждет Борис Тодуров. Проходим несколько операционных, за дверями которых хирурги Института спасают чью-то жизнь, и останавливаемся у входа в одну из них.

– Я вам буду сейчас рассказывать, чтоб вы понимали, что такое кардиохирургическая операция в ценах, – поясняет он причину приглашения нас сюда. И сразу начинает рассказ.

– Мы находимся в помещении, которое три раза в день моется специальным дезинфицирующим раствором. Моется пол, моются стены и потолок. Чтобы зайти в операционную, нужен за 2,5 тысячи долларов "светильник" на голову и очки за 1,5 тысячи долларов, – говорит Тодуров и надевает светильник и очки на голову.

Борис Тодуров: "Эти очки стояит 1,5 тысяч долларов"

Потом добавляет, что государство не закупает эти аксессуары, но без них невозможно сделать операцию. Подходит к умывальнику, моет руки.

– Вроде бы, ничего особенного, всего несколько миллилитров выдавливаю – а в день уходит несколько литров по всей клинике. Потому что после каждой процедуры человек должен помыть руки специальным дезинфицирующим моющим средством.

Это всего-навсего полотенце, – вытирает руки, – но его тоже кто-то должен купить. И его государство нам не купило. Я их покупаю. Раз в полгода они после всех стирок обновляются. А еще их нужно простерилизовать. Чтобы это сделать, надо иметь бикс – специальный герметичный ящик, который стоит 400 евро. А один баллончик для стерилизации стоит 20 долларов.

Сейчас я обрабатываю свои руки раствором "Стирилиум". Это немецкий раствор. Вроде бы, немного наношу, но в день выходит несколько десятков литров на всю клинику. Только я где-то пол литра один использую. Каждый день.

Заходим в операционную. Наш пациент – 63-летний мужчина. На его ноге один из ассистентов зашивает длинную рану (отсюда вырезали вену, которая понадобится для операции), вокруг грудной клетки пациента стоят еще несколько хирургов. В большой ране виднеется бьющееся сердце.

Тодуров комментирует интерьер, точно называя суммы (вот аппарат искусственного кровообращения, "денег на сервис нет"; каждая из лампочек над операционным столом стоит 50 евро и перегорает раз в полгода; на одну операцию идет приблизительно 20 кг белья, стирка одного кг стоит 8 гривен).

Пока хирурга одевают, он рассказывает нам о том, что на одну операцию идет приблизительно 20 кг белья, а стирка одного кг стоит 8 гривен. Фото Анастасии Печерицы для "Маєш право знати"

Тодурова одевают, он берет в руки инструменты. Его руки дрожат.

– Завели меня с утра, – кивает он в нашу сторону. – Это те журналисты, которые считают, что мы – коррупционеры, – говорит он анестезиологу, который принялся объяснять, что происходит перед нашими глазами.

До нашего прихода ассистенты подготовили все для остановки сердца и проведения аорто-коронарного шунтирования. За считанные минуты мужчину на столе переводят на искусственное кровообращение, и начинается операция.

У больного забита одна из артерий, выходящих из сердца, и сейчас ему в нее, ниже проблемного места, вошьют кусок вены из ноги. Второй конец вены пришьют к аорте. Таким образом, будет обеспечен кровоток в обход зауженного места.

– Вот эта ниточка стоит 140 гривен. Мне нужно на эту операцию минимум 10 штук. 1400 гривен – только на нитки. Вот этот иглодержатель стоит почти 500 евро. Пинцет – 350 евро. За 10 лет не было куплено ни одного за счет государственных денег.

До нашего прихода ассистенты подготовили все для остановки сердца и проведения аорто-коронарного шунтирования. Фото Анастасии Печерицы для "Маєш право знати"

Анестезиолог указывает на аппарат рядышком, который перекачиват кровь пациента, поддерживая его жизнеспособность. В этом аппарате кровь оксигенируется и специальным насосом подается в аорту.

– Ты, главное, им про свой дом ничего не рассказывай? Они считают, что врачи должны жить в комуналке, – бросает Тодуров анестезиологу. Его руки все еще дрожат.

Мы отвечаем, что просто задаем вопросы. В этом наша работа. Но больше в дискуссию не вступаем. Когда перед глазами чужое сердце, сложно о чем-то спорить.

В этом аппарате кровь оксигенируется и специальным насосом подается в аорту. Фото Анастасии Печерицы для "Маєш право знати"

Анестезиолог Николай тем временем продолжает:

– Знаете, я в Германии чему удивлялся? Пациенту очень сложно умереть. Там так поставлена работа в медицинском учреждении, что пациентке 85 лет, она с митральным клапаном, уже сама не ходит, ее возят на каталочке, и ее все равно оперируют. Она перенесла операцию, выжила – и ее увезли на каталочке.

– Коля, в той немецкой клинике, где мы с тобой учились, бюджет больше, чем весь бюджет украинской медицины, – комментирует Тодуров.

Он показывает тоненькие шунты, которые надо вставить в артерию. Рассказывает, что сейчас мы на самой простой операции в кардиохирургии, но конкретно эта сложна тем, что артерии тонкие – 1,25 миллиметра.

– Ввели вы меня сегодня в стрессовое состояние с утра, – опять говорит Тодуров о своих дрожащих руках.

– Извините, надо было назначать встречу на вечер, – тихо отвечаем мы.

По пришитой вене пускают физраствор.

– Видите, вот идет ток. Вот обратный отток. Значит, шунт пришит качественно, – говорит Тодуров и откладывает инструменты – завершат операцию ассистенты.

В пришитую вену из шприца впрыскивают физраствор –проверяют кровоток. Фото Анастасии Печерицы для "Маєш право знати"

Пока Тодуров снимает халат, еще раз повторяет нам, что это легкая – "студенческая" – операция. Уточняет, что он бы ее, может, и не делал, но попросили родственники пациента.

Идем на вторую операцию. Там тоже делают коронарное шунтирование, и пациенту тоже 63 года.

Здесь повторяется все то же самое, что мы видели в первой операционной. Теперь о "плохих журналистах" предупреждают анестезиолога Сашу.

В этой операционной Тодуров указывает на тележку с черными пакетами. Говорит, что это биоотходы, которые нужно утилизировать за большие деньги – просто выбросить нельзя. Но Институту повезло, у них есть свой утилизатор.

– Это гепафильтр (указывает на сетку на потолке). Оттуда идет воздух стерильный, струей спускается над операционным столом: вся пыль, которая может быть поднята с пола, не попадает в рану, потому что все время есть ламинарный поток воздуха, который эту пыль прибивает к стене – и она уходит вот там, в стене, в заборники.

Гепафильтр нужно менять каждые полгода. Стоимость, говорит Тодуров, 500 тысяч гривен. Это только чтобы обеспечить стерильность воздуха в операционной.

– Миллион в год. И этих денег МОЗ не дает, – опять подчеркивает Тодуров.

Тодуров называет коронарное шунтирование "студенческой" операцией. Фото Анастасии Печерицы для "Маєш право знати"

Как и в первой операционной, Тодуров пришивает вены к артериям и оставляет заканчивать операцию ассистентам.

Снимает халат и берет в руки папку с записями.

– С Нового года мы сделали уже 61 операцию с искусственным кровообращением.

Директор ведет нас дальше коридорами и комнатами операционного блока. Над одним операционным столом он поднимает простыню, и мы видим, что это ребенок.

– 5 месяцев. У него синдром Дауна. И хотим мы или не хотим, но старше 6 месяцев он не может ждать. Мы обязаны их прооперировать, потому что они потом становятся неоперабельными. У него врожденный порок сердца. Сейчас как раз момент, когда мы останавливаем сердечко, – комментирует заведующая детским отделением Ирина Александровна, которая и проводит операцию.

– Все хорошо будет? – спрашиваем.

– Работаем, чтобы хорошо все было.

Тодуров указывает на детский оксигенатор – аппарат, который обеспечивает искусственное кровообращение.

– Он с очень маленьким объемом заполнения, но в два раза дороже, чем взрослый. И их тоже не закуплено. Собираем деньги, и фонд полностью обеспечивает ими детское отделение. До 700 операций в год. Это к слову о коррупции. Вы уже, наверное, прочитали, что моя дочка организовала фонд. Так вот, я ей даже помог это сделать. Потому что моя дочка – кардиолог и во все эти проблемы очень глубоко посвящена.

Журнал с описью операции. Фото Анастасии Печерицы для "Маєш право знати"

Директор Института ведет нас этажами клиники.

– Видите, как одет персонал? Даже санитарки. У нас в институте вы не увидите ни истоптанных тапочек, ни грязного белья, ни серых халатов. Мы придерживаемся того, что любой человек, который работает в Институте, должен внушать доверие.

Даже территория, когда человек заходит, должна внушать доверие. Поэтому у нас газон, у нас посажены деревья, у нас растет более 500 кустов роз, летом они все цветут. Когда человек заходит на нашу территорию, он понимает, что здесь о нем позаботятся. С этого начинается лечение.

Мы подходим к реанимационному отделению. У входа собралась очередь.

– Вы не пускаете родственников?

– Пускаем, просто сейчас выезд из операционной. Сегодня все койки в реанимационном отделении будут заняты.

Борис Тодуров и дальше продолжает засыпать нас цифрами. Рассказывает, сколько стоит кровать, что все мониторы должны проходить метрологию, "а это тоже деньги".

Руки у врача уже не дрожат, он чувствует себя хозяином в доме.

Мы повторяем вопрос, который уже задавали много раз: почему он начал обвинять в недостатке средств именно новое руководство МОЗ? Ведь эти проблемы не новы, они существовали все 25 лет, но последние 10 лет не мешали ему создать фактически частную клинику на базе государственной.

– А вы почему молчите об этих проблемах? – в ответ говорит он нам. – Мы так 10 лет работаем, вы же о таком не рассказываете людям. Вы же рассказываете, что мы коррупционеры.

[L]

Заходим в детскую реанимацию. Тут врачи и медсестры склонились над маленьким пациентом. Ему 10 дней, он из Азербайджана. Тодуров поясняет, что в этой стране слабая кардиохирургия, а в Европе такие операции стоят от 50 тысяч евро.

– А у нас сколько стоит такая операция?

– Иногда вообще бесплатно делаем – просто чтобы ребенка спасти.

– Я вспомнила маму бойца, которую мы видели, как только пришли. Что с ней будет дальше?

– Боюсь, что может умереть.

Мы задали этот вопрос несколько раз. Но ответ получали тот же.

– Так, еще раз. Денег ведь не было и в предыдущие годы. Как вы обходились?

– Как я обходился? У нас никогда не было такого количества операций. В прошлом году мы сделали 6 тысяч операций. До этого было 4 тысячи.

Был плохой бюджет, но мы получали бюджет 60 миллионов и на 50 миллионов расходки. И в целом у нас было где-то около 110 миллионов. В 2016 году мы получили 60 миллионов и никакой расходки. Вот это стало для нас вообще кризисной ситуацией…

В прошлом году было несколько случаев, когда привозили больного и говорили: "Мы заплатим за стент, давайте быстро ставим". Мы ставим стент, а они потом приходят и говорят: "Извините, у нас медицина бесплатная, вы обязаны были сделать это бесплатно". Разворачиваются и уходят.

Мне пришлось в прошлом году за собственные деньги три стента оплачивать.

– В списках было, что интродьюсеры тоже за госсредства закупаются?

– Да, на 10% от необходимого. Мы делаем около 6 тысяч коронарографий, а нам должны были дать 3200 их.

– То есть, у вас обеспечение 10% от того, что вы просили?

– Даже меньше 10%.

– Каким образом вы заполняете остаток? Людям самим приходится оплачивать, или это обеспечивает фонд?

– Послушайте, фонд же не может обеспечивать 800 миллионов.

– Вы сказали про детей.

– Детей – да.

– Послушайте, я просто спрашиваю. Вы можете просто отвечать?

– Фонд не может обеспечить такой объем. Это огромный объем средств.

– Так каким образом?

– Пациенты покупают сами набор для коронарографии.

– То есть, 10% – бесплатно, а 90% они должны оплачивать сами?

– Да.

Нажмите на фото для перехода на интервью Бориса Тодурова о закупках, МОЗе и жизни в коммуналке

Галина Тытыш, Ольга Сытник, УП